— Быстро ты справился, — ощерился тот, — еще вчера списал, наверно, откуда-нибудь.
Петя ничего не ответил, пошел и сел на свое место. Ноги у него почему-то дрожали. Прозвенел звонок. Торопливо сдавались последние сочинения.
Собрав тетрадки в стопку, Герц взял их, поднялся и сказал:
— Я бы попросил всех не расходиться. Я сейчас вернусь.
Минуты через три он вернулся, но не один. Следом, в сопровождении пожилого, квадратного, с толстыми плечами и толстой грудью милиционера в перетянутой ремнями форме, появился Юрка Желватов. Шел он твердым пружинистым шагом, опустив голову, набычившись, напряженно озираясь, окидывая класс быстрыми взглядами. Петя ожидал увидеть его испуганным, но не тут-то было: разве что слегка подавлен своим положением. Как животное, которое попалось в капкан, но пока не рвется, присматривается. Желватов при этом хотел выглядеть виноватым, но не умел. Он упирал глаза в пол, но наглость, нераскаянность так и перли из каждого его жеста. Еще он старался не уронить себя перед приятелями, поэтому, когда милиционер усадил его за парту и сам с трудом втискивался рядом, он ухитрился улыбнуться Змею, Кстину, всем, кому попалась его улыбка, даже Пете. «Как Пугачев Гриневу», — почему-то вспомнил Петя. Точно так же, подумал он вдруг, улыбался и Валерка из пионерлагеря, проломивший голову деревенской учительнице. В животе у Пети стало пусто, заныло.
Герц оглядел класс:
— Я просил никого из учителей не присутствовать на этом собрании, потому что хотел поговорить с вами, как с людьми…
— А раньше мы были для него нелюди, — шепнул сзади Змей. Открылась дверь, вошла Лиза:
— Григорий Александрович!
Он с тревогой вопросительно посмотрел на нее. Она покачала головой, мол, все в порядке, не тревожьтесь.
— Можно я посижу?
— Садись, — буркнул Герц.
Лиза села за парту позади Пети. «Теперь о желватовских словах мне не промолчать», — с испугом решил Петя.
Герц засунул большие пальцы рук за брючный ремень, качнулся с пятки на носок и обратно и заговорил:
— Я предполагаю, что все вы, во всяком случае, большинство, знаете, что вчера произошло. Но все же я вынужден вкратце рассказать, чтоб вам было понятней, о чем я дальше буду говорить, — он вздохнул, потер лоб рукой, словно пытался найти формулировки поточнее. — Вчера ученик вашего класса Юрий Желватов, подойдя к окну моей комнаты, находящейся на первом этаже школьной пристройки, бросил в окно кирпич. Разбив окно, кирпич попал в голову моему отцу, в тот момент склонившемуся над коляской, где лежал мой годовалый сын. Кирпич нанес тяжелую травму черепа моему отцу, а если бы попал в ребенка, мог бы убить насмерть. Если бы было известно, что Желватов бросал кирпич с заранее обдуманным намерением, этот поступок можно было бы назвать покушением на убийство.
— Товарищ правильно квалифицирует, — пыхтя, подал голос толстый милиционер.
Но Герц не стал продолжать о намерениях, заговорил вообще:
— Я привык называть вещи своими именами, даже если это кому-то и не понравится. Могу сказать о себе словами поэта Павла Когана: «Я с детства не любил овал. Я с детства угол рисовал». Такое уж у меня воспитание на идеях русской литературы. Я, извините, реалист. Вы относитесь к литературе как в учебному предмету, материалу для нудного заучивании, а ведь это — школа жизни. Вы думаете, ваша жизнь впереди, что она еще наступит, а пока вы к жизни только готовитесь, учитесь. Это ошибка. Вы уже живете. И в вашей школьной жизни уже есть все проблемы взрослого мира. Более того, в школе, несмотря на регламентацию, вы свободнее можете осуществлять себя, вас не давит жизненная необходимость, как она уже давит ваших родителей и учителей. К сожалению, вы поймете это много позже. Только когда дети сами становятся папами и мамами, они понимают, как хорошо им было в детстве, и начинают сознавать, что для них делали их родители. Но так устроено в природе, что родители больше любят своих детей, чем дети родителей. Нелюбовь к учителю — это, в сущности, нелюбовь к отцу, ибо каждый отец должен быть учителем своих детей…