Илья вдруг отжался на руках и с неожиданной для себя легкостью перешагнул перила балкона. Перила были ветхие, проржавевшие. Стоя над асфальтом, лицом к комнате, спиной в пространство, Илья почему-то не испытывал страха, хотя понимал, что перила, за которые он держался, настолько ветхие, что при повторном усилии обратного перелаза могут рухнуть. «Упаду — так упаду, — отрешенно подумал он. — Упаду, если перила надломятся. Значит, за грехи наказание. Значит, я на этом свете не нужен. Если нужен, то вернусь». В голове был туман. Илья отпустил руки и тут же снова схватился за перила. И еще раз, и еще раз. Это была странная, но увлекательная игра. Перила скрипели. Он позволял себе уже не сразу за них хвататься, а медлить, удерживаясь и сопротивляясь ветру ловкостью тела.
Вошедшая и комнату Лина увидела его в тот момент, когда он в очередной раз разжал руки, — и вскрикнула. Илья вскинул голову, заметил Лину, улыбнулся ей, но, потеряв равновесие, схватил пальцами воздух и рухнул вниз. Ломая ветки, его тело тяжело шмякнулось головой и плечами в кусты, ногами и копчиком на асфальт.
Душа его словно застыла. Петя чувствовал, что страх, который временами посещал его, теперь навсегда угнездился в нем. И Каюрский не успокоил, а только усилил это настроение.
Сразу же, после слов:
— Крепись, Петька! — он сжал его плечо и, не отойдя еще от дверей класса, на весь коридор, так что везде было слышно, пробасил:
— Ты зря стесняешься, что ты еврей.
— Я русский, — почти выкрикнул в ответ Петя.
— Все русские, а ты еще и еврей! Этим гордиться нужно. Народ-страдалец, но и — народ-революционер. Будь, как твоя бабка. Роза Моисеевна достойно свою жизнь прожила, настоящим коммунистом.
Они уже спускались по лестнице, минуя прогуливавших уроки. Их любопытные взгляды холодили Петю. Он замолчал. Ему казалось, что каждое очередное слово Каюрского увеличивает его инакость, его странную вину перед непонятным и жутким нечто, разлитым в окружающем воздухе. Наконец, вестибюль, раздевалка.
— А не любят евреев неразвитые люди, ты это, Петька, запомни. Это с древних времен идет, с легенды, что евреи Христа распяли, — Петя вдруг вспомнил, что именно эти слова произнес вчера под окном Герца Желватов, но тогда он пропустил их мимо ушей, и без того как всегда чувствуя себя скованно и затравленно с Юркой. — Но это же ерунда! — продолжал греметь Каюрский. — Я так считаю: распяли Христа римские легионеры, а на евреев свалили. И из-за этой клеветы их повсюду теперь преследуют. Поэтому и Христа, хоть и не верю я в Бога, надо иначе воспринимать. На мой взгляд, он стал символом еврейской нации, которую распинают с тех пор все националисты. Конечно, Петька, и среди евреев бывают, как и в других нациях, плохие, злые и глупые люди. Поэтому единственное решение этого вопроса — интернационализм!
Они шли мимо краснокирпичного физкультурного зала. Затем Петя машинально свернул на дорожку из гравия, чтобы кратчайшим путем выйти к трамваю. Подойдя к калитке, он внезапно сообразил, что им придется миновать двор, где живет Герц, ему этого не хотелось, но не поворачивать же назад. Еще издали он увидел окно с дыркой посередине, от которой разбегались во все стороны трещины. Около песочницы стояла коляска, рядом на лавочке сидела пышнотелая, простоволосая женщина — жена Герца Наташа. Она испуганно и неловко посмотрела на Петю, словно не зная, здороваться ли с ним, — и отвернулась. Будто по щеке Петю хлестнула. С остановившимся сердцем и комком воздуха, сжавшимся в груди, Петя понял, что Герц убедил жену. Она тоже теперь считала, что Петя причастен к преступлению. Это было клеймо. Все беды навалились сразу.