Подошел трамвай. Петя и его спутник еле влезли. Вагон был набит, и пришлось стоять. Не стесняясь присутствием десятков чужих людей в трамвае, Каюрский продолжал разглагольствовать:
— Я все думаю, откуда эта шпана и нечисть берется. Вряд ли от социальных условий. В одной и той же среде — есть хорошие люди, а есть злодеи…
— Бога забыли, — пробурчал сидевший перед ними плотный, толстощекий, с поросячьим лицом мужичонка.
— Если бы! — неожиданно подхватил брошенную фразу Каюрский. — Но дело-то все именно в том, что память о Боге осталась. А если Бог есть, считает каждый человек, то ему. человеку, все позволено. Все можно свалить на Бога: не работать, не защищать людей, пусть, де, Бог старается. Человек грешит, а сам думает: если грань перейду, то Бог меня остановит. А Он никого не останавливал, какие только ужасы не позволял! Даже инквизицию позволил! И Гитлера! И Сталина! Что на меня смотрите?! Двадцатый съезд нам правду рассказал, и его постановления еще никто не отменил!
Трамвай меж тем катил мимо общежития Полиграфического института, мимо магазина «Продукты», где, как всегда, стояла толпа у входа в винный отдел, мимо Тимирязевского пруда и грота, в котором Нечаев убил студента Иванова, а затем утопил в этом самом пруду…
— Да, именно безобразие в столице творится, а все привыкли. Мне бы в Москве начальником стать, я бы постарался навести тут порядок. А здесь — значит, и по всей стране. Пора державу вызволять. Только, — он вдруг рассмеялся, — где бы Конька-Горбунка найти, чтобы вывез всех? Русскому Ивану без Конька-Горбунка никак нельзя. Единственные свободные русские у нас в Сибири жили, да вы еще и своих свободолюбцев к нам ссылали. То есть и здесь их можно найти. Мы марксизм отстоим!.. И отца твоего, Петька, к работе привлечем.
— А папе телеграмму послали? — спохватился Петя.
Он с облегчением подумал, что завтра, наверно, родители будут в Москве, и он сможет найти у них защиту.
— Извини, — смешался Каюрский. — Не хотел тебе сразу говорить. Ну да все равно узнаешь. И вправду, беды, как собаки, стаями… Я тебя, Петька, огорчить должен. Инфаркт у твоего отца. Именно что обширный. Не меньше месяца ему лежать. Ты уж будь мужчиной. С похоронами я пособлю, а потом Илья Васильевич Тимашев о вас с Линой позаботится.
Петя не отвечал. Только головой кивнул, губы стиснув. Ко всем его прочим страхам добавился ужас одиночества. Как будут они с Линой?! Прошедшая ночь ему даже и не вспоминалась. Он другого боялся. Своей и Лининой беззащитности, неприспособленности к жизни. Непонятно даже, на что, на какие средства они жить будут! Он не знал, где бабушка хранила деньги, которые выдавала ему и Лине на прожитье. Искать среди ее вещей?! Ни за что! А родители не раньше, чем через месяц приедут. И еще он подумал, что хлипкость их входной двери не сможет противостоять нашествию извне. Словно в самом бабушкином присутствии, силе ее духа, воли, властности, решительности, безапелляционности была преграда всякому злу, могущему на них напасть. Отец всегда, когда бабушка уезжала в дом отдыха, запирал дверь на цепочку, опускал собачку на замке, а иногда и маленьким замочком скреплял кольца этой цепочки, чтобы и щели не могло возникнуть, даже если дверь кто сломает. Он как-то даже сказал дяде Илье Тимашеву, что двери наших квартир открываются вовнутрь по приказу Сталина, установившего эту архитектурную норму, — для удобства энкаведешников: чтобы легче было дверь выломать. А теперь, с тревогой добавлял отец, это по-прежнему удобно — для всяких насильников, грабителей и убийц. Зато, когда бабушка возвращалась, отец мог неделями не одевать на дверь цепочки, словно забывал про свои опасения. Но сейчас и отца нет. Лина — безумная, да и ни о ком, кроме Тимашева, думать не может. К кому притулиться? Перед ним возникло решительное лицо Лизы, ее порыв, как она вскочила из-за парты, будто могла прикрыть его своим телом…
Они сошли с трамвая. Между двумя подъездами, скрываясь от ветра, сидели старухи. Черная пуделиха Молли лежала, уткнув голову в лапы. Золотоочковой бабки Саши Барсиковой среди них не было. На ее месте сидела низенькая, с усатой верхней губой, жена бывшего ректора Института. Меркулова, увидев Петю, протянула палку с резиновым набалдашником, останавливая их, и заговорила почти гневно: