Лина рассказала, добавив, что если Илья согласится приехать, то нельзя ли и Петю из школы снять с уроков, во всяком случае с собрания. Ей хотелось, чтоб Петя вернулся, пока здесь Каюрский.
— Ладно, — согласился сибиряк, надавал Лине смешных советов и ушел.
Лина осталась одна. Она вернулась в свою комнату и легла на диван, уткнула лицо в подушку и начала всхлипывать.
Как ей помочь? Она отчетливо видела, что нельзя от Лины ждать самопожертвования и горения во имя великих идеалов, что так важно было для них с Исааком. Другая она, но это не значит, что плохая, и вне любви к Тимашеву ее не существует, без этой любви ее личность разрушится. Любовь — это ее последний шанс остаться самой собой, не потерять разум. Как помочь ей? Зависнув над ее головой, почти прильнув к ее уху, нашептывала она Лине историю своей любви, как влюбилась она в Исаака, как влюбился он, любил и себе не верил, что любит, как стала она его последней любовью. Его жена узнала все, но их союз скрепил ребенок — Владлен. Поэтому и Лидия Алексеевна простила их. Она шептала, надеясь на целебность схожих историй, надеясь, что Лина ее услышит, но примет ее слова за свои мысли-воспоминания. И вдруг заметила, без труда читая в Лининой головке, что ее слова Лина воспринимает, как слова бабушки, а не как свои мысли, более того, как бабушкины советы. Словно пройдя сквозь земную атмосферу и земную плоть другого человека, смысл высказывания искажается, как в детской игре в «испорченный телефон». Ах да, скорее к телефону!.. Лине показалось, что она предложила ей позвонить жене Тимашева и сказать ей: «Я жду ребенка», создать «ситуацию выбора». Звонок предотвратить ей не удалось, но в последний момент Лина сама опомнилась и, по крайней мере, не сказала безумную ложь о ребенке, принявшись горячо и слезно каяться в своей любви к Тимашеву. На той стороне провода, очевидно, швырнули на рычаг трубку.
Лина сидела за кухонным столом ошалелая и окончательно несчастная от своего дикого звонка. Вздрагивала, ей не хватало воздуху. Понимая, что должна наблюдать Линину истерику и трагедию всего лишь как зритель, ибо этого требует ее новая субстанция, новое положение, она тем не менее жалела ее и хотела помочь. Отвлечь надо, — решила она и взмолилась, сама не зная кому: «Дай мне сил хотя бы на малость». И силы были ей дарованы. Она почувствовала, что ее новая прозрачная субстанция как бы материализуется, глаза Лины округляются от страха, а она говорит ей спокойно принести в комнату чашку с водой, чтобы она могла туда свою вставную челюсть положить, которая ей теперь ни к чему. Поворачивается, уходит и снова невидимая, легкая и невесомая оказывается в своей комнате. Но Лина опомнилась. Испугалась, но опомнилась. Подала ей чашку и тут же позвонила своей приятельнице из соседнего дома.
И вот уже она видит на постели свое совершенно голое тело: старческие морщины, почти борозды, обвислые длинные груди и вздутый живот, вялые толстые бедра в рытвинах, — неужели это ее тело? Две молодые женщины, одна из них Лина, мокрыми тряпками, которые они регулярно смачивали в воде с уксусом, налитой в стоящей на полу миске, обтирали ее тело. Все чисто. Тело должно быть чистым. Она всегда соблюдала гигиену. Вымыв ее, женщины забрали миску и вышли, закрыв за собой дверь. Но она за ними не последовала.
Она то зависала под самым потолком, то опускалась, прощаясь со своей комнатой, с вещами, со статуэткой Дон Кихота, с испанским интербригадовцем, с книгами, со своим мертвым телом. Ей было грустно, но светло. Отныне, она ясно понимала, это ей предстояла другая жизнь, никак уже не связнная с земной. И вместе с тем, она каким-то высшим разумением осознавала абсолютную ценность оставляемой ею смертной жизни: боль, любовь, радость, труд, мучения и страх смерти. Ей были ясны важность и серьезность Лининой любви к Тимашеву, и Петиных фобий…
Жалко только, что, когда она составляла единое целое со своим телом, она многого не понимала. Интересно, может ли тело чувствовать что-либо помимо нее? Ясно одно: личность человека не есть простая сумма мозговых, психических движений, Сеченов здесь был не прав — личность обладает таким источником цельности, который не исчезает с разрушением тела.
И вдруг она явственно услышала исходящий из ее мертвой плоти звук. Впрочем, это был почти беззвучный звук, словно выдох какой-то, звук распадающейся телесной ткани, невнятный шелест разложения и выход скопившихся в мертвом теле газов. Но для нее этот шелест, этот невнятный звук совершенно отчетливо складывался в слова. Похоже, что тело высказывало то, что за долгие годы пребывания на Земле его владелица слышала или читала. Так отмерзали слова в романе Рабле. Так и здесь — странный звук превращался в слова.