— Ну вот и скончалась, наконец, наша дорогая Роза Моисеевна, — приподнятым тоном, который должен был означать сочувствие, с напряжением ворочая языком в кривом рту, сказал Саласа. — Приношу вам свои соболезнования от лица кафедры, парткома и месткома. А Владлен Исаакович так и не приехал? Жаль. Мать так его ждала. Ей было бы приятно увидеть сына на своих похоронах.
— Ей уже все равно, — сухо и зло отрезала Лина.
— Ну, это… вы ж поняли что я имел в виду, — задвигал виновато языком Саласа, косясь подозрительно на широкоплечую журналистку в пиджаке. — Я ж материалист и понимаю.
Заметавшийся Саласа сунулся в автобус, проговорил:
— Гроб подавайте, а мы принимать будем.
Шофер поднял заднюю стенку автобуса и стали видны фигуры трех мужчин, старательно выталкивающих гроб на улицу, а здесь его принимал на себя Саласа. Одного из них она помнила, он был член парткома, персональное дело которого по поводу неуплаты партвзносов со второй зарплаты ей пришлось разбирать. Одет он был добротно, в хороший костюм, хотя и отечественного производства. Другой — крепкий парень с открытым крестьянским лицом, усеянным угрях ги. Как она поняла из разговора — староста курса и секретарь комитета комсомола. Похоже было, что парень изо всех сил тянул общественную работу, надеясь остаться в Москве при Институте. Третий — тощий, с костлявым, выпирающим носом, волосы — ежиком, казался типичной «шестеркой», посылаемой на все мероприятия. Выпрыгнув из автобуса, он, заглядывая искательно в глаза Саласе, перехватил у него гроб, держа его на весу, пока его коллеги спускались на землю, чтобы помочь ему. Затем вчетвером, вместе с Петей, они понесли гроб вверх по лестнице.
— Так в Институт не едем? — спросил стоявший рядом шофер. Таскать тяжести в его обязанность не входило.
— Не поедем, — неуклюже шевеля языком, но сохраняя начальственность тона, ответил Саласа. — Народу на панихиду не собрать, — зачем-то пустился он при этом в подробности. — Неудобно будет перед родственниками, они к тому же и не связаны с Институтом. Им это все ни к чему, не нужно.
И повернувшись к широкоплечей журналистке и Лине с Лизой, сообщил не без гордости:
— А для морга я речь составил. По старым поздравлениям.
И вот ее тело в деревянном ящике вынесли, накрыли крышкой и засунули в автобус. Шофер сел за руль. Остальные разместились на сиденьях автобуса около гроба. Саласа, сидящий рядом с женщиной из институтской многотиражки повернулся к родственникам, считая своим долгом произносить слова:
— Я Розу Моисеевну иначе, чем на трибуне, иначе, чем пламенным оратором, и не представляю. Она и лекции студентам читала пламенно, прививала с юности правильное мировоззрение, чтобы, как она говорила, наука у нас стала орудием переустройства и преобразования природы в интересах трудящегося народа. И с ней ее ученики делились всегда самым сокровенным. Я сам ее ученик. Жаль Николая Георгиевича Каюрского сейчас с нами нет, его по важному делу в Цека пригласили, он тоже ее ученик, мы с ним вместе учились. Но он всегда такой резкий был, спорщик. Зато у него и жизнь непросто сложилась. Но сейчас он выправился. Я его даже домой к себе пригласил.
— А что же Ильи Васильевича здесь нет? — томно спросила вдруг журналистка, перебивая Саласу. — Он занят?
— Он в больнице, — за всех ответила Лиза.
— Что-нибудь серьезное?
— Не беспокойтесь, все в порядке, — быстро ответила Лиза, стараясь не глядеть на Лину, но думая, что оберегает ее.
— Он умер, — мрачно буркнула Лина, с нескрываемой неприязнью уставившись в подрисованные тушью и подкрашенные синью глаза газетчицы.
— Эх, жаль! — хлопнул себя по колену криворотый Саласа, — А я для его журнала статью решил подготовить: «Об одном важном аспекте ленинской теории отражения в преподавании студентам общественных дисциплин». Очень актуальная тема. Еще немножко бы он пожил…
— Но он умер, а потому можете уже не трудиться, — Лина перевела свой мрачный взгляд на Саласу.
— Странный тон, — отодвинулась и отвернулась к окну широкоплечая воздыхательница Тимашева, а Саласа хрюкнул неопределенно, не зная, что сказать.
А автобус катил себе московскими улицами, все ближе пробираясь к окраине города, срезая углы и почти не появляясь на центральных магистралях: Петя не знал мест, где они ехали. Сбоку от него гудел разговор сотрудников Института. Жаловался угреватый малый:
— … А то русскому человеку и в Москве, своей столице, остаться нельзя. Если и оставят, придется по общежитиям мыкаться. Все жилье евреями занято. Знают, где селиться. Небось, к нам на Вологодчину не едут. Считают себя умнее других, а на самом деле обворовывают всех. Например, ихний Эйнштейн — просто вор. Он работал в патентном бюро и все свои изобретения воровал. Это доподлинный факт. Мне один человек документы показывал…