Суть в том, что судьбы так называемого либерализма и тем более либералов прямо связаны с отношением к «западным ценностям», к Западу в целом. По вопросу о европеизации России Федор Иванович Тютчев высказался исчерпывающим образом еще полтора века назад в письме князю Вяземскому: «…Мы принуждены называть Европой то, что никогда не должно было иметь другого имени, кроме своего собственного: Цивилизация… Вот что искажает наши понятия…» Тютчев ясно видит разницу между понятиями, которые не могут различить либералы нынешние и прошлые. Есть разница между «унитазом» и «Европой», даже (вы будете смеяться) между «независимым судом» и «Европой». Это разница между добровольным заимствованием и подчинением.
«Впрочем,◦— пишет Тютчев,◦— я все более и более убеждаюсь, что все, что могло сделать и могло дать нам мирное подражание Европе◦— все это мы уже получили… Нужна была эта с каждым днем все более явная враждебность, чтобы заставить нас осознать себя. А для общества, также как и для отдельной личности, первое условие всякого прогресса есть самопознание. Есть, я знаю, между нами люди, которые говорят, что в нас нет ничего, что стоило бы познавать. Но в таком случае единственное, что следовало бы предпринять, это перестать существовать, а между тем, я думаю, никто не придерживается такого мнения».
Единственное, что изменилось за прошедшие полтора века, что теперь люди, придерживающиеся «такого мнения», есть. У нас некоторые из них называют себя либералами.
КРЕПОСТЬ РОССИЯ
Михаил ЮРЬЕВ
«…яко с нами Бог»
При всей разнице взглядов на судьбы России, существующих в нашем обществе, все они сходятся в одном: Россия должна быть активным членом мирового сообщества, должна быть глубоко интегрирована в мировую экономику и политику, и иначе быть не может и не должно, хотя считать так в России начали вовсе не испокон века, а только со времен Петра I. Одни думают, что вот нам бы слиться в экстазе с Западом. Другие◦— что нет, надо встать с ним в жесткую конфронтацию и в туманном будущем победить, а поскольку сегодня боязно, то хотя бы постоянно его задирать на словах; третьи◦— что да, надо, но не жестко, а по возможностям, и никто не предполагает, что его можно вовсе игнорировать. Очень редко кто-либо из политиков или публицистов скажет как о само собой разумеющемся, что изоляция от мировой цивилизации (на самом деле имеется в виду цивилизация исключительно западная) для России подобна смерти, причем с таким же уровнем доказательности, как некогда тезис о вращении Солнца вокруг Земли: чего доказывать, и так видно. Если всерьёз, то по умолчанию считается, что такой политики просто не может быть. На самом же деле очень даже может, и притом в отношении не только Запада, но и всех остальных◦— такая политика, собственно не политика даже, а сквозное мировоззрение, называется «изоляционизм». Далее я попытаюсь показать, почему оно не только возможно, но и жизненно необходимо сегодня для выживания России, а тем более для её возвеличения.
По-хорошему начинать представление не общеизвестной концепции надо с определений◦— так мы и поступим. Изоляционизм есть такой уклад существования нации и созданного ею государства, при котором контакты с внешним миром относительно невелики и взаимодействие с ним во всех сферах общественной жизни◦— экономике, политике, культуре, идеологии, религии◦— малосущественно и несравнимо по значимости с внутренними влияниями. При всей лапидарности этого определения из него следуют не вполне тривиальные вещи. Во-первых, в нем ничего не сказано об административных запретах, и не случайно: малочисленность контактов может проистекать как из запретов, так и из объективного существования тех или иных барьеров, делающих запреты ненужными. Представьте, например, уже укоренившуюся колонию-поселение на другом континенте лет 300 назад (или на другой планете через 300 лет). Надо ли ей вводить таможенные пошлины на ввозимые товары для защиты своего производителя, если каравелла (или звездолет) приходит раз в год, и все привезенное на ней является золотым по сравнению с местным? Именно поэтому до начала XX века экономика США была вполне изоляционистской◦— внешняя торговля составляла менее 5% ВВП (в современной России до 50%), притом, что никаких особых таможенных барьеров не было. Что, кстати, не помешало ей выйти на первое место в мире по ВВП еще в конце XIX века, а вовсе не после Второй мировой войны и глобализации, как почему-то многие думают. Понятно, что такие объективные барьеры могут быть связаны не только с географической удаленностью страны, но и с языком, религией, обычаями, уровнем развития и т.д., и чем они сильнее, тем меньше нужды в каких-либо запретах (это важно, и мы к этому еще вернемся). Во-вторых, малочисленность контактов не означает их полного отсутствия. Опять-таки на примере экономики это значит, что в изоляционистском обществе никто не будет заставлять выращивать кофе под Сургутом, если он там не растет, или пить вместо кофе какой-нибудь суррогат. Но все будут знать, причем по умолчанию, что если кто-то, используя новые технологии и свой предпринимательский и организаторский талант, все-таки научится выращивать под Сургутом полноценный кофе, то ему не придется конкурировать с импортом, который незамедлительно будет закрыт, даже если сургутский кофе обойдется потребителю и дороже. В-третьих, изоляционизм означает игнорирование взаимодействия с окружающим миром, а не факта его, этого мира, существования◦— нормальное государство, даже вполне изоляционистское, держит сильную армию (а это значит, помимо прочего, все знать о противнике), даже если у него нет никаких интересов за рубежом, потому что зато такие интересы есть в нем у других. И так не только в военной сфере. Это не делает страну менее изоляционистской. Так вполне сухопутный народ, боящийся моря, не становится менее сухопутным оттого, что строит дамбы, чтобы от этого моря защититься.