Каушут решил не препираться со стариком, а дать ему понять, с кем тот имеет дело.
— Отец, я не хочу быть лолы[92], которая содержит двух мужей. Отдай половину добра гаджарам, другую — Хиве, а самому что — землю грызть, да?
Голос старика дрогнул.
— Сынок, ты не сказал, кто ты такой.
— Меня зовут Каушут-хан.
Старик опешил.
Каушут-хан, отдаляясь от старика, сказал:
— Не волнуйся, отец. — И пошел своей дорогой.
У западной стены в длинный ряд стояли и лежали лошади. Заслышав шаги, они насторожились, опасливо всхрапнули. В крепости было спокойно. Даже ребятишки не хныкали, угомонились давно, а их было тут не меньше тысячи. Взрослые тоже погрузились в сладкий сон. Каушут думал об этих людях, и ему казалось, что во всей крепости не спят сейчас только два человека: он сам и Тач-гок сердар, одиноко рывший могилу для предателя. Но хан ошибался. В крепости многие не спали.
Непес-мулла, лежа на спине, смотрел сквозь отверстие туйнука на звезды и тоже размышлял о судьбах людских. В левом углу кибитки, обняв собственные колени, лежал Сейитмухамед-ишан и призывал на помощь всех святых, каких только мог вспомнить.
Отойдя от лошадей, Каушут заметил темные фигурки людей, которые шли навстречу, согнувшись от груза, взваленного на спины. Хан остановил переднего.
— Что за люди, куда направляетесь?
Человек с мешком за спиной сдавленным голосом ответил:
— Ай, идем кормить скотину.
— Скотину?
— Да, корм несем, хан-ага.
— А ну-ка опустите свои чувалы.
Люди сняли тяжелые мешки и облегченно вздохнули.
— Кто велел кормить лошадей?
Человек, стоявший впереди других, подошел к хану.
— Мулла Непес, — сказал он, — велел нам перед утренним намазом кормить лошадей.
— Сам ты кто такой?
— Я — конюх, хан-ага. Сердар приставил меня к лошадям и дал в помощь двадцать парней. И то не управляемся. Легче пересчитать, хан-ага, деревья и щепки от них, чем лошадей, собранных в крепости.
— Теперь скажи, — заговорил хан, — что легче потушить при пожаре — солому или умолот?
Конюх рассмеялся:
— Как понять, хан-ага, в шутку вы или всерьез?
— Я всерьез спрашиваю.
— Если так, скажу. Умолот сообща можно спасти от пожара, легче потушить, но когда загорится солома, что делать? Можно позвать на помощь аллаха, а самим поскорей удрать от огня.
И хан сказал:
— Раз уж вы такие понятливые ребята, немедленно отнесите назад чувалы с зерном, а лошадям давайте только сено. Пока не скормите все, не давать ни горсти зерна, даже Дулдулу[93], если кто прискачет на нем.
Конюхи взвалили мешки и поплелись назад, а хан, заметив в стороне костерок, пошел на огонь. Тут сидели парни и громко смеялись. Их занимал чем-то Келхан Кепеле. Он проворно поднялся перед ханом, поздоровался.
— Потешаешь ребят сказками? — спросил Каушут.
— Так, хан-ага, рассказываю о женитьбе одного старого вдовца, как я сам.
— Келхан-ага, — вставил один из парней, — рассказывает о том, как Кичи-кел поймал однажды шакала, хан-ага.
— Это интересней любой сказки, — сказал Каушут-хан.
Ребята снова рассмеялись.
На смех выскочил из кибитки Сейитмухамед-ишан, увидев хана, испуганно спросил:
— Что случилось, хан?
— Пока ничего, ишан-ага. — Каушут хотел что-то еще сказать, но ему помешали.
К костру подошли два человека — Тач-гок сердар и гонец по имени Чары, который был послан четыре дня назад в Ахал. Каушут-хан встревожился тем, что гонец, а их было двое, вернулся один, да еще в такой неурочный час. Ответив на приветствие, Каушут подошел поближе к Чары, который, кажется, плакал.
— Дурные вести привез, парень? — спросил Каушут-хан.
Чары не ответил, а продолжал всхлипывать. Потом, оправившись, обратился к Сейитмухамед-ишану:
— Ишан-ага, прочитайте аят. Покойный Ходжамкул… — слезы не дали ему договорить.
— Войдите в дом, люди, — сказал Сейитмухамед, направляясь в кибитку. Откинул полог и оттуда прибавил: — Нехорошо, когда мужчина плачет, мужайся, сынок.
После аята Чары немного успокоился и рассказал, что случилось с ним в дороге. Когда они вчетвером уже подъезжали к Геок-тепе, их встретила группа вооруженных всадников. Это были нукеры Мухамедмурада Махрема, которых Мядемин направил в Ахал. Нукеры бросились за гонцами, Чары и Ходжам сумели оторваться, но пуля угодила в голову Ходжама. Обливаясь кровью, он успел сказать на ходу: "Не думай обо мне, Чары, я умираю, главное, скажи Каушут-хану, что до Ахала мы. не добрались". Проговорил и свалился с лошади.