— Хан-ага, нас направили к вам…
Мядемин, не отрывая глаз от перепелки, ответил:
— Оказывается, вы и без приглашения ходите в гости.
Сейитмухамед-ишану ничего не оставалось, как проглотить унижение.
— Нас привели к вам, — сказал он, — слезы наших детей, хан-ага.
Мядемин покосился на посла:
— А пять дней назад вы не знали, что у вас есть дети?
— Знали, но не думали, что могучий хан может подвергнуть нас такому ужасному обстрелу.
— Может, вы и того не знали, что Мядемин является потомком Чингисхана?[97]
— Хоть мы и знали, но никогда не думали, что мусульмане могут нападать на мусульман.
— Текинцы не могут быть мусульманами, ишан. Когда текинцы чувствуют свою силу, они становятся хуже капыра[98]. Надеясь на Насреддина, вы плюнули в лицо Хиве.
— Нет, хан-ага, мы не плевали в лицо Хиве и хотели бы жить с ней в ладу.
— А коль собираешься жить, ишан, то и говори свои условия. У меня нет времени препираться с вами.
— Наше предложение, хан-ага, будет таким: если уберете свои пушки и уйдете в Караяб, спасете от гибели наших детей, Каушут-хан согласен платить вам сороковую часть от скота и урожая.
Мядемин понизил голос:
— А в Мары не согласны переехать?
— В Мары не согласны. Причина в том…
— Я не хочу знать причины, ишан. Не переберетесь в Мары, не внесете залог, я залью кровью крепость Каушут-хана. Это и передайте ему.
Мядемин говорил решительно, Сейитмухамед понял, что умолять его бесполезно, и тем не менее спросил:
— Хан-ага, вчера у нас погибло сто тринадцать человек. Ради милости аллаха дайте возможность отнести их на кладбище и по-человечески похоронить.
Мядемин кивнул головой. И вдруг ехидно улыбнулся, словно бы пожалел о своем согласии.
— Ишан, — сказал он, — неужели и Каушут-хан пойдет на кладбище хоронить погибших по его собственной вине?
— Этого я не знаю, хан-ага. Видно, пойдет.
— Хоп! Хорошо! И еще условие. Похоронная процессия пойдет без оружия. Если хоть один нарушит это условие, никто не вернется с кладбища живым. Придется рыть могилы и для себя.
Сейитмухамед принял это условие. Но Мядемин продолжал говорить:
— И вообще, ишан, если не захотите перебираться в Мары, можете сразу же отправляться на кладбище, все до одного. Завтра я пойду на вашу крепость в последний раз. И если сами, своими ногами не отправитесь на кладбище, хоронить вас будет некому.
Кровь ударила в голову Сейитмухамеду. Про себя он подумал: "О аллах! Пошли нам умных и мудрых соседей, избавь от таких, как эти!" Ему хотелось сказать вслух что-нибудь в этом роде, но он сдержался, вспомнив совет Каушут-хана: "Ишан-ага, что бы там ни было, а посол не должен горячиться".
— Хан-ага, если аллах с нами, он не отдаст на погибель наших детей, — только и вымолвил ишан.
Мядемин снова улыбнулся с ехидцей:
— Пускай с вами аллах, если ему так хочется, — и, махнув рукой, прибавил: — Но и кладбище "Верблюжья шея" тоже будет с вами.
Сейитмухамед подумал, что теперь орудия Мядемина не будут стрелять по крепости, а если и будут, то снаряды полетят в них самих, если они посмели оскорбить и аллаха, и кладбище "Верблюжья шея".
— Хан-ага, если позволите я уйду, — сказал ишан.
— Иди, ишан. И передай Каушут-хану, попадется мне в руки, я зарою его в землю живым.
Сейитмухамед молча встал с места. Когда он дошел до порога палатки, услышал властный окрик хана:
— Остановись!
Обернувшись, ишан увидел улыбающегося Мядемина. В его душе мелькнула надежда, что хан подумал о детях и сжалился над ними.
— Ишан, у меня есть еще один разговор. Если текинцы пойдут навстречу, я спасу их от гибели.
Сейитмухамед ничего хорошего не мог ждать от Мядемина, тем не менее согласился выслушать.
— Говорите, будем слушать.
— Пусть Каушут-хан принесет нам сорок белых кибиток.
Ишан согласно кивнул головой:
— Каушут-хан выполнит это условие.
— А в каждой белой кибитке по одной шестнадцатилетней текинской девушке.
Мороз прошел по коже ишана.
— Хан, я не смогу передать это Каушут-хану. Разрешите мне уйти.
— Разрешаю, ишан, разрешаю. Подумайте над моим предложением.
Ярко светило солнце. Перед Сейитмухамедом-ишаном, который стоял на вершине Аджигам-тепе, Серах-ская равнина лежала как на ладони. И горько было думать, что вся она теперь занята войсками Мядемина. По ней то и дело проносились чужие всадники, клубились чужие дымки над очагами. Вдали, как бы прижимаясь к этой равнине, лежала в развалинах старая крепость. Вокруг нее все было мертво. Только за полуразрушенными стенами поднимались к небу дымы. И это говорило о том, что в крепости были люди.