Каушут тронул коня.
Мальчишка побежал назад, одной рукой придерживал подол рубахи, другую поднял вверх, громко вопя от радости:
— Ахе-е-е-ей!
Каушут оглянулся назад и посмотрел вслед счастливому мальчугану.
Две лошади медленно несли всадников по иссушенной земле, заросшей верблюжьей колючкой. Всадники молчали. Наконец, когда Серахс уже стал теряться вдали, Тач-гок проговорил:
— А не окажемся ли мы обманщиками, Каушут?
Каушут повернулся к нему.
— Мы не можем, — сказал он, — отвоевать пленников силой, сердар, у нас ее нет; не можем откупиться скотом — у нас нет скота. Только мир несем мы с собой, остается одно — ждать, как распорядится судьба.
— Мы пленных персов освобождаем без всякого выкупа, — недовольно сказал Тач-гок сердар.
— Без выкупа отпускаешь ты да такие, как ты, а погляди, как обходится со своими рабами Ходжам Шукур.
— Да, у них ведь тоже дети, семьи…
— Ты погляди, — воскликнул вдруг Каушут, — кажется, и сам хан идет!
От реки шагал, ведя в поводу статную гнедую лошадь, хромавшую на переднюю ногу, хан Серахса Шу-кур Кара.
На голове его была мерлушковая папаха, на плечах — синий чекмень[6]. Он вел с водопоя своего коня, который всегда брал первые призы на скачках, а на последнем состязании повредил переднюю ногу. Хан так любил скакуна, что сам задавал ему корм и водил на водопой, а теперь, когда конь стал хромать, Ходжам Шукур-хан и вовсе забыл обо всем, кроме любимца. Голодный народ, пленники, томящиеся в иранских зинданах, — все ушло на второй план.
Поравнявшись с ханом, Каушут придержал коня, поздоровался. Ходжам Шукур ответил на приветствие, потом спросил:
— Куда путь держите?
— Путь держим к персам, хан-ага.
— На разбой, грабеж или еще что задумали?
— Едем пленников выручать, хан-ага, — сказал Каушут. — Раз уж те, кто должен выручать пленников, за ухом не чешут, решили сами сделать попытку.
Ходжам Шукур понял намек, но последнее слово хотел оставить за собой.
— Зачем же из-за девяти пленников беспокоить нукеров и ханов? В постоянных схватках такие потери неизбежны, и если думать об этом, надо все дела свои забросить, Каушут-хан…
— Как нога заживает у скакуна, хан-ага? — перебил хана Каушут. Эти слова его означали: у тебя ведь никаких других дел нет, кроме заботы о своей лошади.
Намек Ходжам Шукур уловил мгновенно. Но поскольку не знал, как ответить на это, предпочел сделать вид, что намека не понял.
— Да, нога заживает, — ответил он и решил переменить тему разговора. — Из каких племен эти девять?
— Хан-ага, — ответил на этот раз Тач-гок, — восьмерых мы и сами не знаем, девятый из аула Каушута.
— Как зовут его?
— Дангатаром зовут. Скромный человек. Жена умерла от горя, остались сиротами мальчишка и девочка.
— А у кого пленники?
— У Апбас-хана.
— А что вы взяли на выкуп? — Ходжам Шукур краем глаза взглянул на хурджуны [7] путников и погладил свою редкую бороденку. — Что-то груз ваш не больно тяжел.
Каушуту не хотелось долго препираться с ханом, и он ответил напрямик:
— Скота для выкупа у нас нет, хан-ага. Есть только кривые сабли мастера Хоннали. А в хурджунах ничего, кроме еды.
— И еще скажите, что на плечах у вас черные головы! — Ходжам Шукур насмешливо улыбнулся. — С такими подарками ехать, можно и головы потерять.
— Черная голова всегда готова, — отозвался Тач-гок. — Если она может спасти людей, то не станет жалеть о себе.
— Когда голова слетает ради других, она не думает об этом, — добавил Каушут.
Хан скривил губы:
— От чьего имени едете?
— От имени народа, хан-ага.
Ходжам Шукур деланно рассмеялся:
— Светлый вам путь! Если вернетесь, сообщите, будем рады.
Эти слова хана не понравились Каушуту. Он хотел ответить что-нибудь резкое, но ему помешал курносый человек, скакавший рысью со стороны реки. Человек еще на ходу закричал:
— Хан-ага, ты задерживаешься. Люди ждут тебя.
Хан сделал удивленное лицо, как будто не мог сообразить сразу, в чем дело. Но потом вроде вспомнил.
— А, эта женщина…
— Женщина женщиной, но толпа стоит. Люди не начинают без тебя.
Ходжам Шукур неторопливо передал поводья человеку, успевшему уже соскочить со своей кобылы.
— На, отведи коня. Смотри только не сядь верхом, у тебя хватит ума!
Человек принял поводья, а Ходжам Шукур, чтобы лишний раз показать свою силу, еще державшуюся в немолодом теле, легко вскочил на чужую кобылу и, быстро усмирив ее, проговорил, не обращаясь ни к кому: