Думая о тех, кого он совсем не знал, Каушут вспомнил и про других, кто был ему хорошо известен. И эти люди не походили друг на друга. Одни могли кривой шашкой разрубить камень пополам, другие больше предпочитали ссылаться на старые заслуги, часто мнимые, добытые хитростью и золотом, и думали лишь о том, как спасти свою шкуру… Каушут подумал и про тех, кто сам хотел бы занять место хана. Сейчас они молчат, прячутся за спины народа и только ждут случая, чтобы посеять в людях недоверие, вражду к новому хану…
Обо всем этом думал Каушут, стоя на песчаном холмике перед выжидательно глядящей на него толпой. Наконец он поднял руку:
— Люди! Вы называете меня. Не скажете ли завтра, что этого не хотели? Пусть никто не лицемерит. Скажите все сейчас. Не стесняйтесь! Это будет лучше и для меня и для вас!
— Верим тебе!
— Согласны!
— Будь хлебным!
— Будь богатым!
Видя, что толпа целиком поддерживает Каушута, Сейитмухамед опять собрался благословлять его. Но Каушут и тут остановил ишана. Он снова повернулся к толпе.
— Если вы согласны, я тоже согласен. Отныне я и плакать, и радоваться буду вместе с вами… Но сперва… Вон видите ту белую кибитку?
— Видим!
— Дом хана!
— Кибитка Ходжама Шукура!
— Так вот. Снимите с этой кибитки дурлук, узук, все остальное оставьте на месте, кибитку перенесите и поставьте над моей головой.
Стоявшие рядом с Каушутом с удивлением посмотрели на него. Толпа тоже заволновалась.
— Что он хочет?
— Какое ему дело до кибитки Шукура?
— Мы ничего не поняли.
— И мы ничего…
Ходжам Шукур стоял с невозмутимым видом, как будто к нему все это не имело ни малейшего отношения. Он все еще надеялся на свой прежний авторитет и считал, что вздорное требование Каушута никто не посмеет выполнить. А люди старались по-разному истолковать слова Каушута.
— Нет, тут что-то неспроста!
— А что непонятного? Конечно, стал ханом и сразу хочет забрать себе новую кибитку, у самого-то вся в дырьях небось! Что тут голову ломать!
— Много ты понимаешь! Что-то раньше такого за. Каушутом не замечали. Нужны ему эти тряпки! Он так дешево честь свою продавать не станет.
— Ишь ты! Что он, лучше других, что ли?
— А то ты не знал! Уж кто-кто, а Каушут доказал это…
— Интересно, как это? Подумаешь, хан нашелся! Пусть только ко мне сунется!..
— Вот уж ты бы, сосед, молчал! А. кто тебе старшего брата от гаджаров привел, да еще без копейки денег? Не Каушут разве? Знаешь, дорогой, тот, кто за белыми кибитками охотится, не пойдет в чужую землю в одиночку, да еще к таким псам, как гаджары.
Человек, обвинявший в жадности Каушута, сконфуженно замолчал. От напоминания про старшего брата ему стало стыдно, и он постарался скорее спрятаться за спинами других.
Каушут тем временем сошел с песчаного холма, подтянул полы халата и уселся у подножья прямо на землю. Исподлобья он разглядывал людей, стоявших возле него. Многие бессмысленно улыбались, все еще никак не в силах понять, что к чему. Но Каушут по-своему расценивал эти улыбки.
Там, где дело не касалось непосредственно их, люди привыкли верить Ходжаму Шукуру. Так было спокойнее. На всех советах, сборищах, даже если он принимал заведомо неправильное решение, люди говорили про себя: "Наверное, это я глупец. Аллах водит его рукой. Пусть будет, как сказал Ходжам-ага".
И эту косность, нежелание думать ни о чем всерьез надо было в людях перебороть. Приказ Каушута поставить белую кибитку Ходжама Шукура над своей головой и был попыткой заставить людей сделать наконец выбор, испытать силу их преданности. Если они в самом деле почитают Каушута выше, чем Ходжама Шукура, то должны выполнить этот приказ. Если же согласие с новым ханом — только на словах, если они побоятся обидеть старого, значит, это будет залогом того, что и в другой момент, когда речь пойдет о предмете гораздо более серьезном, чем белая кибитка, они тем более не исполнят волю Каушута, а поддадутся на уговоры Ходжама Шукура. В таком случае он лучше оставит навсегда Серахс, чем сделается верховным ханом.