От толпы наконец отделилось четверо мужчин.
— Хан-ага, ты хочешь, чтобы мы принесли кибитку и поставили ее здесь, или хватит того, что мы просто сдвинем ее с места? — спросил один из них.
— Я хочу, чтобы кибитку принесли сюда и поставили над моей головой.
Тот, кто спрашивал, махнул товарищам рукой, и все четверо двинулись к дому Ходжама Шукура. Из толпы вышли еще четыре человека и бросились вдогонку первым.
— Что вы хотите?
Вожак второй кучки схватился за саблю.
— Или черная голова, или белая кибитка! Одно из двух! Не думай, что старого хана отдадут так дешево.
Старший из первой четверки быстрым движением руки сорвал с головы черную папаху, кинул ее товарищам, потом вынул из-за пазухи белый платок, перетянул свои волосы и тоже схватился за саблю.
Люди на площадке замолкли. В нависшей тишине был слышен звон клинков этих двоих.
Некоторое время оба только размахивали саблями. Наконец сторонник Каушута изловчился и с криком "Йя, аллах!" выбил саблю из рук у противника и уже занес было для удара свою, но в это мгновение прозвучал окрик Каушута:
— Остановись, сын!
Рука с саблей замерла в воздухе. Победитель, разгоряченный схваткой, обернулся к Каушуту:
— Прошу тебя, хан-ага!
Каушут отрицательно покачал головой:
— Вложи свою саблю в ножны, сынок, она тебе еще пригодится!
Воинственный джигит взглянул еще раз на своего противника и с видимой неохотой подчинился Каушуту.
Теперь из толпы вышло еще человек двадцать и вместе с первой четверкой направились к белой кибитке Ходжама Шукура, самой богатой и красивой, где хозяин принимал знатных гостей из всех окрестных земель. Спустя какое-то время кибитка качнулась, как бы собираясь покинуть свое место.
Тут уж не выдержал Ходжам Шукур. Он сошел с возвышения и трусцой подбежал к Каушуту:
— Что это значит, хан?!
В голосе его слышались гнев и отчаянье. Слово "хан" он произнес насмешливо.
Каушут поднял голову и спокойно ответил:
— Не волнуйтесь, Ходжам-ага. Мужчины принесут твою кибитку сюда, а потом снова поставят на место. Я обещаю, что ничего с ней не сделается.
Заслышав слово "мужчины", еще три паренька, словно желая показать, что и они тоже взрослые и могут поступать наравне с другими, оторвались от толпы и бросились к белой кибитке.
Лицо Ходжама Шукура побагровело. Редкая бородка затряслась.
— Сынок, ты бы мог взять с меня деньгами за десять кибиток. Зачем тебе этот позор! Останови их, пока не поздно! Ведь пожалеешь потом.
— Кто знает, хан-ага! На свете то и дело совершаются непристойные дела. Возможно, это одно из них, и об этом я, может быть, когда-нибудь пожалею. На все воля аллаха.
Таким оскорбительным тоном с ним никто еще не разговаривал. От злости Ходжама Шукура всего затрясло. Он хотел что-то сказать, но не нашел слов, выхватил свою саблю из ножен и бросился на Каушута. В этот же миг люди, стоявшие рядом, набросились на старого хана, подняли, как пушинку, и отнесли в сторону. Сабля его, отнятая чьей-то рукой, упала на землю перед Каушутом.
Каушут встал на ноги, поднял с земли саблю и подошел к Ходжаму Шукуру. Старый хан с ненавистью глядел на нового.
— Возьми, Ходжам, спрячь в ножны. Второй раз здесь поднимают оружие на соплеменника. Поберегите его лучше для наших врагов.
Хан злобно засунул саблю в ножны.
Люди уже оголили белую кибитку, сняли дурлук, узук и прочие украшения, легко подняли ее на руках и понесли. Их обступило много народу. Рядом шли те, кому не хватило места, не за что было ухватиться, и они сопровождали процессию криками и свистом. Для многих это событие казалось настоящим праздником.
Ходжам Шукур не мог спокойно смотреть на свой дом, выглядевший теперь жалким и беззащитным. Он заправил полу своего халата за пояс и бросился, забыв про все, навстречу процессии. На ходу он воздел руки к небу и закричал на людей, словно оставался еще верховным ханом:
— Не смейте! Остановитесь, нечестивцы!
Идущие впереди замедлили было шаг, но под напором тех, кто шел сзади, вынуждены были снова перейти на быструю ходьбу. Белая кибитка проплыла мимо Ходжама Шукура, которого могла бы затоптать толпа, не сумей он вовремя отскочить в сторону. Кибитка была поставлена над головой Каушута.
Каушут теперь не походил на прежнего Каушута. Глаза его горели, как глаза голодного тигра в клетке. Такой вождь и нужен был народу — забитому и озлобленному. Глядя на него, текинцы поняли, что именно он, и никто другой, должен был стать их вождем.