Каркара подняла тыкву и, не глядя больше по сторонам, побежала к коровнику.
Каушут прошелся по своему ряду и увидел Келхана Кепеле. Келхан, видно, тоже только что встал и еще как следует не пришел в себя. Он широко зевнул на глазах у Каушута, прикрыл рукой рот, пробормотал "Йя, аллах!" и только после этого заметил Каушута.
— А, Каушут-бек, доброе утро!
— Здравствуй, Келхан. Вы тоже благополучно проснулись?
— Валейкум, Каушут… А что это на "вы" ко мне, как будто у меня дети и полный дом людей? Сам ложусь, сам и встаю…
— А твоя верблюдица? Она ведь тоже встала!
— А!.. — Келхан поглядел в сторону верблюдицы. — Эта уж, считай, отставала свое, пора в Мары к мяснику вести.
Где-то заржала лошадь, и появился новый повод для разговора.
— Скачки скоро, — сказал Каушут, — как думаешь, кто победит?
— Это уж как аллах даст. Не знаю, у нас джигитов много…
Состязание должно было состояться через две недели у стен старой крепости. Собирались прийти наездники не только из Серахса, но и из многих аулов Теджена.
Скачки проводились круглый год. Но зимой на них собиралось особенно много зрителей, потому что люди не работали в поле и имели много свободного времени.
Со всех зрителей собирали деньги и покупали что-нибудь для победителей. А такие богачи, как Ходжам Шукур или Пенди-бай, делали особые пожертвования, назначали сами награды. Каждое состязание было особым праздником для туркмен.
—.. Да только нам призов не заработать, — продолжал со вздохом Келхан Кепеле. — Была одна кобы-ленка, и ту племяннички на молотьбу забрали. А когда отдадут, аллах знает!
— А верблюдица твоя? Чего ты ее бережешь, думаешь, она тебе верблюденка еще родит? Пускай ее! Кто на чем хочет, на том и едет.
— Это верно. Но я другого боюсь, а вдруг она приз возьмет, который Шукур заготовил для своей кобылы. Ведь сдохнет от злости!
— Да нет, сдохнуть-то не сдохнет, а вот твою верблюдицу так проклинать начнет, что она протянет ноги. Смотри, тогда вообще ничего у тебя не останется!
— Да подавись он своим призом и моим верблюдом!
Каушут с Келханом дошли за разговором до конца улицы и остановились.
— Ну что, может, зайдем ко мне, чаю попьем?
— Да уж не знаю, хан, — заколебался Келхан Кепеле. Вообще-то он всегда был не прочь зайти к кому-то в гости, потому что скучал у себя дома один, но и показаться слишком назойливым тоже не хотелось. — Вон, смотри-ка, брат твой идет к тебе. Больно рано что-то.
— Наверное, что-нибудь интересное во сне увидел, хочет рассказать, пока не забыл. Ну-ка пошли, растолкуем его сон.
Келхан Кепеле вздохнул и согласился.
Они нагнали Ходжакули, когда тот уже собирался войти в кибитку.
Келхан Кепеле поздоровался с Ходжакули.
— Пусть будет пророческим твой сон, — прибавил он с улыбкой.
— Нет уж, Келхан. Ты раньше пришел к Каушуту, сперва твой сон растолкуем, а я согласен на очередь.
— Ну и молодец ты, однако, — весело сказал Келхан, как бы признавая себя побежденным.
Завтрак был уже готов и сачак расстелен. Хужреп с матерью пили чай.
Ходжакули отодвинул чайник, поставленный перед ним. Каушут вопросительно взглянул на Ходжакули:
— Что это значит?
— Вы пейте. У меня к тебе небольшой разговор.
— Ну, говори! — Каушут почувствовал, что брат чем-то недоволен, и насторожился. — Давай говори! Когда ешь и слушаешь, пища лучше переваривается.
— А по мне, все равно. — Келхан отломил кусок лепешки и уселся поудобнее.
— Боюсь, что разговор будет не из приятных, лучше поешьте сначала.
После завтрака Каушут сказал:
— Все. Теперь можешь начинать.
Ходжакули раздражала словесная перепалка, вроде с ним играли в какую-то игру, и оба, Каушут и Келхан, как будто уже заранее посмеиваются над ним.
— Слышал я один разговор, — сказал Ходжакули. — Верно ли это, Каушут? — И посмотрел на брата такими глазами, будто уличал его, по меньшей мере, в воровстве.
Каушут не мог ответить на туманный и незаконченный вопрос. Что за слухи могли так взволновать брата? И, не припомнив ничего такого, что могло бы затронуть честь Ходжакули, переспросил:
— Какой же разговор ты слышал, Ходжакули? В народе много разговоров, как в Мекке арабов.
— А в Иране — гаджаров, — вставил Келхан Кепеле, проглотив последний кусок лепешки и подвинув к Хужрепу ногастый чайник.
— Я вам не шут, Келхан! — Ходжакули гневно сверкнул глазами, потом перевел свой взгляд на Каушута, как бы говоря! "Это и к тебе относится".
— О, братишка, ну скажи хоть что-нибудь толком, — не выдержал Каушут, потому что никак не мог понять причины такого раздражения.