Ходжакули присмирел немного.
— Говорят, ты опять собираешься в Иран. Правда ли это?
— Правда.
— А зачем?
Каушут промолчал, и тогда Ходжакули снова спросил:
— Может, гаджары угнали твоих овец?
— Моих или не моих, какая разница? Есть и мой двадцать голов и твои — полтора десятка.
— Ради моего скота можешь не делать ни одного шага в сторону Ирана. Не хочу, чтобы и за своими ходил.
— Почему не хочешь?
— Ты уже один раз был там, сделал дело. Теперь пускай другие сходят.
— Но ведь меня люди назвали вождем своим!
Ходжакули махнул рукой:
— Оставь ты это, брат! Тебя уже один раз втравили в это дело, чудом вернулся, скажи спасибо. И раньше заставили идти в Мары резать невинные головы. И оттуда ты вернулся, а кровь пролил невинных людей. Теперь хватит! Чем к гаджарам идти, выпрашивать паршивых овец своих, лучше отправляйся в Каабу[58], искупи там свои грехи. Это будет лучше и для тебя, и для нас, и для людей.
— У меня нет грехов, которые надо искупать в Каабе, Ходжакули!
Ходжакули снова перебил Каушута и вспомнил стычки десятилетней давности.
— Разве ты не виноват за кровь, пролитую в Мары? Или это я виноват? Или эта кровь записана на тебе не как грехи, а как искупление от них?
— Это не вина Каушута, Ходжакули, — вступился за хана Келхан Кепеле.
— Тогда чья же она?
— Это вина грабителей мирного народа.
— На том свете не с грабителей спросят, а с вас. Вы же догнали их и навязали кровопролитие. Вы наступили на хвост лежачей собаки.
Келхан усмехнулся.
Ходжакули заметил усмешку, резко встал и пошел к выходу, но потом снова вернулся назад, словно забыл еще что-то сказать.
— В Серахсе, Каушут, кроме тебя есть мужчины, носящие папахи.
Каушут долгим взглядом остановился на младшем брате. Губы его тронула улыбка.
— Те мужчины, Ходжакули, только под боком у своих жен мужчины. А когда до дела доходит, им ничего не стоит поверх своих папах и бархат накинуть.
— Я не говорю, чтобы ты бархат на голову накидывал, Каушут. Мужество, честь и отвага — это хорошо! Если ты станешь Хазретом Али[59], будет еще лучше, я буду рад. Теперь хочу сказать только одно — не суйся туда, куда не следует.
— Нет, Ходжакули, я не Хазрет Али и не Кероглы[60]. Но ты же видишь, что аул остался без скота. Все угнали. Если сегодня оставить так, завтра начнут угонять наших дочерей, прямо из дома. Тогда ты что скажешь?
Ходжакули опять повысил голос:
— Ты не учи меня уму-разуму! Ты лучше не ходи к гаджарам!
— Нельзя не идти, Ходжакули, — тихо, почти виновато ответил Каушут. — Нельзя не идти.
Ходжакули принял воинственный вид:
— Тогда придется тебе переступить через мой труп. Пока я жив, ты не только не поедешь в Иран, но даже не посмотришь в его сторону.
— Через твой труп нельзя переступать, Ходжакули. Но если надо ехать, значит, надо. И не только к Апбас-хану, но понадобится, и в Газмин[61] поедем.
Ходжакули сказал свое последнее слово:
— Тогда мы с тобой не братья, рожденные от одного отца. Можешь считать, что ты один, меня для тебя нет.
Каушут успел ответить Ходжакули, уже переступавшему порог:
— Если человек, имеющий такого брата, как ты, станет говорить, что он от отца родился один, ему не пове-рят ни бог, ни люди.
Ходжакули ушел.
На следующий день, в среду, Ширинджемал-эдже, как и обещала Пенди-баю, отправилась после обеда к Дангатару.
Дома была одна Каркара. Она сидела в углу и латала старую одежду.
— Здравствуй, доченька, — ласково начала старуха, — как здоровьечко, как братец твой?
— Спасибо, хорошо.
— А где отец?
— Там, за сараем домолачивает.
— У меня дело к нему. Ты бы послала кого-нибудь из ребятишек за ним, поговорить надо.
Каркара молча поднялась и вышла из кибитки.
Не прошло и минуты, как появился Дангатар.
— А, ты и сам пришел. Говорят, у кого душа открыта, тому и путь открыт. А я уж Каркару за тобой послала. Все живы, все здоровы?
— Слава богу! А вы как? Как ваша старость? — спрашивал Дангатар, снимая ичиги.
— Пока аллах милует, Дангатарджан. Шевелюсь помаленьку.
Дангатар смотал портянки, собрал набившиеся в них зерна и сказал Каркаре:
— Возьми, дочка, поди высыпь в мешок.
Каркара подставила свои ладони, потом нагнулась, чтобы поднять несколько упавших на пол зерен. Все это время старуха не спускала с нее глаз. "А девушка хороша стала, — думала она. — Они, видать, не дураки, знали, на кого глаз положить. И что церемониться, надо было хватать, да и все!"
59
Али — дядя и зять Мухамеда, четвертый мусульманский халиф, почитается как образ храброго, всесильного полководца.