Его голос слышат находящиеся за много лиг суллы-Землепроходцы — Арк Жилорез и Маль Несогласный. Они едут на север к Садалаку, провидцу племени Ледовых Ловцов. Садалак слышит то, что недоступно другим; он знает, что Простирающая Руки явилась на свет и что Стена Провала вот-вот рухнет. Землепроходцы спасают жизнь Аш и провожают ее с Райфом до покрытой льдом Полой реки, под которой лежит Пещера Черного Льда.
В волшебной пещере Аш разряжает свою опасную силу, но зло уже совершилось. Трещину, проделанную ею, нельзя заделать, однако можно расширить.
Безымянный чародей, которого держит в заточении Пентеро Исс, заключает договор с узниками Провала. Сделай брешь шире, говорят они, и мы вернем тебе твое имя. Безымянный исполняет их условие, и из Провала выходят первые тени.
ПРОЛОГ
АЛМАЗЫ И ЛЕД
В руднике стояла удушливая жара. Струя воды ударила в стену, и скала взорвалась, обдав рудокопов пылью и паром. Скорбут Пайн злобно выругался и вытер грязной тряпкой крупные капли пота на лбу.
— Не прошло и часу, как погасили костры. Что эти ублюдки себе думают? Крабы мы, что ли, чтобы варить нас заживо?
Кроп промолчал. Они со Скорбутом работали в алмазных копях уже восемь лет, а за это время с ними всякое случалось, бывало и хуже. Много хуже. Кроме того, разговоры отвлекают, а Кропу сегодня надо было все время держать в памяти одну важную вещь. «Смотри не забудь, верзила. Будь готов, когда я скажу».
Поставив пустое ведро в голубую рудничную грязь, Кроп смотрел, как рушится и трескается скала. Костры, разожженные старателями, нагревают камень, а вода, подаваемая из озера, из Купели, охлаждает его так быстро, что валуны величиной с телегу дробятся в пыль. Так старатели, по их словам, размягчают породу, а следом приходят рудокопы со своими кирками. Хороша мягкость! Мэнни Дун сломал себе хребет, расчищая жилу прошлой весной. Кроп помнил, как нес старика и как ноги Мэнни дергались и били его по животу. Старатели тогда вызвали стражу и загородили участок. Не ради безопасности — это Кроп знал. Они загородили его от рудокопов. Перед тем, как спина Мэнни переломилась, его кирка обнажила в стене россыпь красных камней. Их называют Красными Глазами. Красные Глаза — это алмазы, а добывать алмазы — дело свободных старателей, не рабов.
— Эй, верзила, за работу. Не давай мне повода расправить кнут.
Кроп хорошо знал, что смотреть на того, кто это говорит, не следует. Рудничных стражников прозвали бычехвостами из-за их жестоких, высушенных на огне кнутов. Скорбут говорит, они могут напрочь отшибить человеку руки еще до того, как тот услышит свист кнута. Кропу снилось иногда, как отшибленные кнутом руки хватают его за лицо и шею.
Скала совсем раскрошилась, и вода, еще теплая, сочилась из трещин ему под ноги. Рудничный ствол шел вверх, и по бокам его виднелись высеченные в камне проходы и лестницы. Они отмечали давно выработанные жилы и места, где взрывали породу. Входы в наиболее старые туннели запечатывались смесью из конского волоса и глины: многие в руднике боялись теней, живущих глубоко под землей.
Рудник пересекали веревочные мосты с покоробившимися от пара деревянными настилами. Они покачивались, когда наверху, в тысяче футов над ними, поднимался ветер. Здесь казалось, что небо очень далеко от тебя, а солнце и того дальше. Свет, даже в ясный зимний день, почти не проникал в ствол.
Внизу, на самом дне, где горели ярким белым огнем фонари, работали женщины с корзинами и скребками. Они разгребали свежую осыпь, ища прозрачные камешки, что ценятся дороже золота. Они тоже невольницы, но старые, слабые, согнутые в три погибели, со скрюченными пальцами — их бычехвосты не боятся подпускать к породе.
Кропу показалось, что он различает среди них Хадду — черный колпак у нее на голове болтался в такт ее движениям. Хадда его пугала. Груди у нее большие и плоские, как лопаты, и она оголяет их, стоит только кому-нибудь из рудокопов поглядеть в ее сторону. Скорбут, Горький Боб и другие смотрели то и дело, но Кропу не нравилась ни она, ни ее груди.
Он почти ожидал удара, который обрушился на него. Кропа ожгло, но не жаром, а холодом, и дыхание перехватило, точно его двинули в живот. Кончик кнута обвился вокруг уха, лизнув покрытую старыми шрамами кожу. Горячая кровь потекла по шее и по спине. Потом, когда серая морская соль, в которой бычехвосты вымачивают свои кнуты, попадет в рану, станет еще больнее. «Мало того, что они нас хлещут, — всегда говорит Скорбут, — мы еще и гореть должны, как в аду».
— Я тебя нюхом чую, верзила. — Бычехвост медленным движением убрал кнут и пропустил его через кулак. Он здоровенный, этот стражник, светлокожий, с жестко сложенным ртом. Жилки у него на белках полопались, зубы без блеска — у старателей тоже такие. Кропу никак не удавалось запомнить, как его зовут. Запоминать — дело Скорбута. Скорбут знает по именам всех, кто работает на руднике, и знает, какие они.
Бычехвост сунул кнут за пояс.
— От тебя воняет, как от помойного ведра, когда ты думаешь не о работе.
Кроп, опустив голову, долбил породу. Он чувствовал, что на него смотрят все в их ряду: Горький Боб, Железный Носок и Рыхлый Агги. А Скорбут смотрит на стражника, притворяясь, что вовсе и не смотрит; глаза у него холодные и твердые, словно их добыли из этой самой породы.
Взгляд Скорбута перешел на ноги Кропа, на железную, черную от дегтя цепь. Она тянется от лодыжки к лодыжке, от человека к человеку, связывая всех рудокопов в ряду. «Смотри не забудь, верзила. Будь готов, когда я скажу».
Кроп чувствовал, как вся воля Скорбута действует на него, побуждая махать киркой без остановки. Они встретились восемь лет назад, в оловянных рудниках западнее Транс-Вора. Кроп не хотел бы вернуться туда опять. Он не выносил низких потолков, темноты, вони, как от тухлых яиц, и бесконечной капели, падающей со стен. Его там прозвали Слизнем, но Скорбут положил этому конец. Скорбут не затевал драк, и оружия у него не было — он просто говорил другим, что можно, а что нельзя. «Он выколол глаза человеку, который обжулил его при игре в кости, — сказал как-то Кропу Горький Боб, — но сюда его сослали не за это».
Кроп глянул на Скорбута краем глаза, и ему показалось, что тот едва заметно кивнул Хадде.
Время шло. Рудокопы все так же долбили стену, а женщины просеивали осыпь. Соль разъедала рану от кнута. Потом Хадда запела — тихо, так тихо, что Кроп даже не заметил, когда она начала. Кроп никогда еще не слыхал таких песен, таких высоких, дрожащих звуков. Волосы вокруг свежего рубца на его шее поднялись дыбом. Другие почувствовали то же самое, что и он. Рыхлый Агги загремел цепью, переминаясь с ноги на ногу. Горький Боб и остальные стали реже махать кирками. Шум ударов о скалу понемногу затихал, а песня Хадды крепла.
Если в ней и были слова, Кроп не понимал их, и все-таки ему было страшно. Голос Хадды поднимался все выше и порой пропадал совсем — ноты, которые она брала, могли расслышать только собаки. Другие старухи подхватывали, вторя своими грубыми голосами чистому, как стекло, пению Хадды.
В руднике внезапно похолодало. Тень от кирки Кропа темнела и удлинялась, становясь более материальной, чем сама кирка. Лампы стали гаснуть одна за другой, и кто-то из бычехвостов, щелкнув кнутом, заорал:
— Кончай выть, сука!
Кроп осмелился бросить взгляд на Скорбута, и тот одними глазами сказал ему: «Жди. Будь готов, когда я скажу».
Пение Хадды перешло в пронзительный визг. Во всем руднике светился теперь один только алмаз, вставленный в ее передний зуб. Кроп потными пальцами занес кирку для очередного удара. Из далекого прошлого всплыло воспоминание о ночи, полной ревущего пламени. Люди сгорали заживо, драгоценные камни на них лопались от жара, дым валил из их вопящих ртов. Кроп не хотел вспоминать об этом. Он вогнал кирку в камень, дробя дурную память на куски.
Двое бычехвостов помчались вниз, к женщинам. Черный кнут хлестнул чье-то бедро, обнажив измазанную голубой грязью кожу. Закричала женщина, и камни из перевернутой корзины покатились в шурф посреди рудника. «Вот оттуда они и берутся, алмазы, — сказал однажды Скорбут Кропу. — Эта дыра ведет в самую середку земли, и боги, которые живут там, срут алмазами».