— Клановая жизнь мне никогда не была по душе, — продолжал Адди. — Комнаты с закрытыми дверьми для меня все равно что тюрьма. Меня всегда тянуло в скалы, где повыше. И на камнях у дымного костра мне спалось куда лучше, чем в четырех стенах. Все говорили, что я испорчен луной, и батюшка пытался из меня это выбить. Он был хранитель источника, один из десяти лучших воинов клана, и с помощью богов не собирался допустить того, чтобы его средний сын пас овец. Он настоял на своем — батюшка всегда своего добивался, — и меня стали приучать к топору. Этакого-то коротышку! — Адди хмыкнул. — Словом, когда пришло время давать присягу, я определился окончательно и в ночь перед урочным днем сбежал. Утек в холмы и ни разу не оглянулся назад.
Рассказывая, Адди срезал с лопатки жир и обнажил нежную серовато-розовую баранину.
— Держи. — Он отделил от кости большой ломоть и подал Райфу вместе с ножом. — Лучшей еды во Рву не сыскать.
Райф, устроившись у костра, откусил кусок. Мясо, приправленное мятой, таяло на языке.
— Вкуснота.
Адди кивнул без улыбки, но явно довольный.
— И что же потом? — спросил Райф. — Ты остался на земле своего клана?
— В общем, да. Пастухи живут по Овечьему Закону, самому древнему в клановых землях. Мы перегоняем свои стада через все кланы. Задерживаясь на землях чужого клана больше девяти дней, мы отдаем ему одну овцу и потому стараемся не задерживаться. Тот, кто пасет снежных баранов, вот как я, предпочитает, конечно, горную местность. А в горах мало кто скажет тебе, чью землю ты топчешь и чей вереск щиплют твои овечки. Воля вольная. Ты достаточно близко, чтобы считать себя кланником, но недостаточно, чтобы подчиняться клановым законам.
— Зачем же тогда ты ушел?
Адди вытер о кафтан сальные пальцы.
— Ушел, говоришь? Из клановых земель не уходят — оттуда прогоняют. Погляди хоть на Мертворожденного. Лучший мечник своего клана — и ты думаешь, его там за это любили? Как бы не так. Они смотрели на него и видели только урода. А я в тот год, когда Быстрая замерзла, схватил костную лихорадку. Пока я валялся в снегу без памяти, овец моих увели черноградские пастухи. Когда костная лихорадка одолевает тебя по-настоящему, нужны годы для восстановления сил. Тебя трясет, в глазах темнеет, а проклятущие ноги гнутся, как мокрые прутья. Идешь и падаешь. Только задумаешь пойти поквитаться с ублюдками, укравшими твоих овец, как ноги под тобой подгибаются, и ничего-то ты, дохлятина, не можешь.
Адди перевел дух и заговорил уже мягче, почти недоумевая:
— Нельзя сказать, что меня прогнали — меня просто в грош никто не ставил. Овчар, который не может больше ходить по холмам, все равно что вилы без зубьев — так мне прямо и говорили. Я продержался еще несколько лет. Принимал ягнят в Колодезе, ходил за овцами на Дхунской ярмарке. Но временами на меня накатывало, я валился без памяти, и вскоре меня даже на поденную работу никто брать не хотел.
Потом, осенью, стряслось самое худшее. Я брел восточнее Колодезя, по земле Погибшего Клана — в самый раз для меня, пропащего. Очнулся и вижу, что меня отвезли ко Рву и бросили там, сочтя мертвым. Это называется Пастушьим Прощанием: всех старых, больных и покалеченных свозят ко Рву. Оставляют тебе еду на один день и выбор: броситься в Ров либо перейти его и стать Увечным.
Адди встал и повернулся ко Рву лицом. Белые журавли строились клином, оглашая воздух своими скорбными криками, но Адди, будто и не слыша их, смотрел на серые туманы и каменистые холмы клановых земель. Так он стоял долго, а Райф ждал, зная, что он еще не закончил.
— А знаешь, что было хуже всего? — сказал наконец Адди. — Хуже всего было мое искреннее убеждение в том, что я должен прыгнуть. Я раскрыл свой рожок со священным камнем и подошел к самому краю. Очертил круг, произнес имена богов и... — Адди хмыкнул. — И не смог. В то время я почитал себя трусом, но теперь думаю иначе. Я жив — и убежден, что, когда ты судишь о человеке, его способность выживать должна иметь немаловажное значение.
Адди обернулся к Райфу, изнуренный и странно ранимый на вид, но с той же гордостью во взгляде.
— Мертворожденный в клановых землях был чудовищем, а я хворым слабаком. А посмотри на нас теперь. Посмотри на любого жителя Рва, будь то мужчина, женщина или ребенок. Мы не просто существуем, мы наслаждаемся жизнью.
Речь овчара тронула Райфа, но он боролся с этим чувством. «Я кланник», рвалось у него из груди. Впервые после смерти Танджо Десяти Стрел он потрогал свой амулет — гладкий, теплый и более легкий, чем ему помнилось. Эта легкость испугала Райфа — ему показалось, будто он что-то потерял.
Адди понял, что у Райфа в кулаке, и сказал:
— Клан — всего лишь один из способов жить на свете. Воины, священные камни и все такое — если ты вырос среди них, то поневоле думаешь, что с этим ничто сравниться не может. Но спроси себя вот о чем: лучше или хуже стало нашим кланам, когда они лишились Мертворожденного, меня и тебя?
Райф хотел пожать плечами, но цепкий серый взгляд Адди не позволил ему. Крепко сжав амулет напоследок, Райф вернул его на место.
— Вы с Мертворожденным украсили бы собой любой клан, — сказал он, зная, что это правда.
— А ты?
— Знал бы ты, какой я.
— Я знаю, что ты победил Танджо Десять Стрел в состязании, от которого зависела твоя жизнь. Я видел, как ты из трех целей выбрал одну. Ты, правда, пристрелил при этом славную овечку, зато мы с тобой сидим сейчас здесь и вспоминаем об этом. Отсюда я заключаю, что выживать ты умеешь.
Так ли? Райф вспомнил о печном доме Даффа. Там погибли шестеро, а ему хоть бы что. А то, что случилось на пустошах? Тем, вождь и еще тринадцать человек погибли, а они с Дреем выжили. Райф встал. Суставы у него заледенели от холодных потоков из Рва, и пришлось опереться рукой о скалу. Воздух давил на барабанные перепонки, предвещая новый снегопад.
— Ты тоскуешь по своему клану, я вижу, — сказал Адди, — но тоскует ли клан по тебе?
Райф отчаянно искал причину, которая помогла бы ему ответить «да». Дрей. Только Дрей.
— Отстрани это от себя. Возьми с собой то, чему научился, и ступай вперед. Кланник всегда останется только кланником, а мы способны быть чем-то большим.
Как это возможно на краю света, без родных, без священного камня, без богов? Люди приходят сюда потому, что у них не остается выбора, а не потому, что стремятся к чему-то большему. Слова Адди — самообман, но звучат почему-то как правда. И Мертворожденный, предупредив его, что из Увечных друзья не получаются, сам вел себя с Линденом Мади, как настоящий друг.
Райф сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться. Ему многое требовалось узнать.
— Почему новорожденного опустили в Ров?
— Так у нас заведено.
— Почему бросили туда Танджо Десять Стрел?
— Так заведено.
Райф даже порадовался, что Адди упорствует — тут было с чем побороться.
— Почему ему отрезали веки?
— Чтобы он видел свою кончину.
— Почему зашили веки младенцу?
— Он невинен, и ему не надо...
— Что не надо? Видеть? — допытывался Райф. — Что такое там внизу, Адди? Чего боятся Братья Рва?
— Лучше тебе не знать этого, — сказал Адди, глядя ему в глаза.
— Ты так думаешь? — Райф достал амулет из-за ворота и показал овчару. — В клане меня прозвали Свидетелем Смерти. Моего отца и нашего вождя убили на Пустых Землях. Я нарушил клятву, данную брату, и бросил сестру. По-твоему, мне еще есть что терять?
Адди отступил немного назад. Кадык у него на горле дрогнул, и он, видимо, принял какое-то решение.
— Ты знаешь, что Колодезь ведет историю кланов?
Райф кивнул.
— В Колодезе постоянно слышишь старые песни, давно позабытые в других местах. А если твой отец хранитель источника, ты получаешь доступ в Чертог Знания, где хранятся древние свитки, и знание проникает в тебя само собой. Даже если мозги у тебя дырявые, как старая овчина, в голове кое-что застревает, хочешь ты того или нет. Ведуном у нас был Рури Колодезь, дядя вождя и самый ученый человек во всех клановых землях. Он знал, хитрец, как пробудить ребяческий разум, и рассказывал нам о великих вождях, о битвах и заключении мира, о поединках, где оба противника падали замертво. Он вкладывал историю в наши головы, а мы и понятия о том не имели. Каждую ночь после охоты он пел нам своим волшебным, всеведущим голосом.