На лестнице никого не было. Как и во всей башне — только где-то внизу, на кухне или в кладовой, гремели посудой и пустыми котлами приходящие повара. Щеку Гэджа нежно овеяло прохладным сквознячком, он взглянул наверх — и обнаружил, что дверь на верхней площадке лестницы слегка приоткрыта, и из-за неё тянется сквозь пространство тонкая сияющая спица света, пронизывает окутывающий внутренность башни серый таинственный полумрак. И вроде бы в само́м этом факте не было ничего удивительного (велика невидаль — приоткрытая дверь!), если бы Гэдж не знал, что там, за дверью, находится сердце Ортханка, его святая святых — Заклинательный чертог Сарумана, тайный анклав, куда на памяти орка не было хода посторонним. Зловещая эта дверь на верхушке башни всегда была крепко-накрепко заперта, отваживая непрошенных визитеров, да и у Гэджа как-то до сих пор не возникало ни малейшего желания совать туда нос…
Почему сейчас она приоткрылась?
Сквозняк был тому виной? Или некий проникший в башню неведомый супостат? А может быть — сердце Гэджа радостно ёкнуло — Саруман все-таки вернулся? Или, чем леший не шутит — лохматый бродяга Гэндальф вновь заявился за какой-нибудь жутко важной колдовской потеряшкой? Да нет, что за глупости, это исключено…
Ноги Гэджа, невзирая на его слабое сопротивление, сами собой двинулись вверх по лестнице, осторожно, на цыпочках, преодолевая каждую ступеньку. Прижавшись к стене, орк с трепетом вынул из ножен голубоватый кинжал. И на какую-то секунду с упоением почувствовал себя бесстрашным воином Анориэлем в логове Людоеда…
Приоткрытая дверь была прямо перед ним — высокая, массивная, украшенная причудливой резьбой с изображениями невиданных цветов, диковинных геометрических фигур и странных неведомых рун. Несколько секунд орк стоял перед ней, разглядывая эти затейливые узоры и спрашивая себя: благоразумно ли будет очертя голову лезть в покои волшебника, и не поразит ли на месте нарушителя границ какое-нибудь неожиданное, крайне неприятное замысловатое заклятие? И не слишком ли трусливым и малодушным мыслям он тут предается вместо того, чтобы решительно ворваться в чертог, схватить за шиворот возможного вора и вонзить кинжал ему в самые кишки?
Он поднял руку и, ухватившись за отполированное до блеска металлическое кольцо, зажатое в крепких зубах бронзового льва, осторожно потянул его на себя.
7. Заклинательный чертог
Ничего не произошло.
Бронзовый лев не ожил и не вцепился незваному гостю в горло, с потолка не раздался гром и не упала синяя ветвистая молния, дабы поразить наглеца в неразумную головушку. Переведя дух, Гэдж осторожно влился в комнату и прижался к стене, готовый ко всему…
Но Заклинательный чертог был пуст. Лишь ветерок, проникающий сюда из приоткрытого окна, гонял по полу крохотный клочок бумаги… Значит, это все-таки сквозняк приоткрыл дверь? Ну, ничего неожиданного. Во всяком случае, втыкать кинжал в «самые кишки» никому, кажется, не требовалось, и орк вздохнул — скорее с облегчением, нежели с разочарованием. Убрал кинжал в ножны и (пользуясь случаем) с любопытством осмотрелся…
Горница, против его ожиданий, оказалась небольшой и не особенно внушительной. Окна, как и повсюду в башне, были стрельчатые, с частым переплетом, в углу возле двери находился чистенький аккуратный камин, в котором стоял маленький тигель, у восточной стены помещался крепкий длинный стол, скорее не письменный, а рабочий, заваленный, как это всегда водилось у Сарумана, всякой всячиной: чертежами, свитками, небрежно обрезанными листами бумаги, странными инструментами и механизмами, состоящими из причудливого нагромождения осей, шестерен и зубчатых колес. На подвесных полках у стены хранились манускрипты в переплетах из телячьей кожи со скрепами мерзкого вида, склянки с зельями и экстрактами, шкатулки, шкатулочки, ларчики и пузырьки, пучки каких-то трав, коллекции минералов и чьих-то костей. Находящийся в дальнем углу большой несгораемый шкаф, суровый и неприступный, как королевский страж, был заперт на огромный висячий замок.
Возле окна помещалась высокая конторка, на ней стояли пузырьки с красками и цветной тушью, а к покатой столешнице был пришпилен лоскут пергамента — отлично выделанной телячьей кожи, — аккуратно вылощенный пемзой и умягченный мелом. Рисунок, нанесенный на пергамент, был еще не закончен, застыл на стадии наброска тонкими штрихами: обрывистый скалистый берег, изменчиво-неспокойное, мрачное, сердитое море, корабль, уходящий к горизонту под удивленным взглядом зеленовласой морской девы, восседающей на черных, окатываемых брызгами валунах. Видимо, с изумлением подумал Гэдж, это был какой-то заказ: сам для себя Саруман вряд ли стал бы сочинять подобную картинную чушь, хотя кто его знает… Тут же, на полочку конторки были небрежно брошены листы с зарисовками и эскизами: лицо (вернее, лица) морской девы — взволнованное, испуганное, восторженное; несколько различных вариантов заката; изображения бурных штормовых волн: огромные, зловещие валы, в чьей тревожной и дикой пляске, в исхлестанных ветром гребнях угадывались смутные очертания человеческих лиц и звериных морд, голов, запрокинутых словно в нестерпимой муке, дико и странно изогнутых тел — искаженные, причудливые образы Отчаяния, Ужаса, Боли, порожденные не то ночным кошмаром, не то воздействием винных паров, не то нездоровым, перевозбужденным, погруженным в смятение разумом…