— Извини, если я был с тобой излишне суров… Но я действительно был расстроен твоим поступком, и в какой-то момент решил, что воспитатель из меня никудышный. Я не в тебе… я в самом себе в ту секунду здорово разочаровался, вот оно что.
Гэдж открыл рот — но так и не нашёлся, что на это ответить, да Саруман и не ждал ответа: порывисто стиснул на прощание его плечо — и вышел, оставив Гэджа наедине с пером, чернильницей, кривыми цифрами в тетрадке и сумбурными чувствами, такими же смазанными, малопонятными и неудобочитаемыми, как неуверенные загогулины на листе бумаги.
***
Почему сейчас ему вспомнились дела давно минувших дней — он не знал. Или, наоборот — знал слишком хорошо…
Что ж, сказал он себе.
Сейчас я тебя не разочарую — ни поступками, ни свершениями, ни намерениями, ни мыслями. Не разочарую — несмотря ни на что. Я буду достойным твоего одобрения… и уважения. Я постараюсь быть хорошим лекарем. Я буду в этом «худе» тем маленьким добром, о котором ты мне говорил… пусть при этом и не слишком-то придётся рассчитывать на чью-либо благодарность. Это слишком глубоко во мне, слишком неискоренимо, как доставшаяся при рождении отметина… или как крепкая нить, плотно вшитая в ткань — прочная канва, основа, выдрать которую можно только «с мясом», разорвав при этом добротное полотно в клочья…
…Видимо, пытаться уснуть уже не имело смысла: занимался рассвет, крепость оживала, снаги гремели во дворе колодезной цепью, и за стеной, под окном, неторопливо прокатила к воротам деревянная телега, нагруженная, судя по раздававшемуся грохоту и дребезгу, горой пустых жестяных вёдер. Утро наступало медленно и неохотно, и, поднявшись, Гэдж распахнул ставень, впуская в каморку новый осенний день. Дрожа от холода, разжег огонь в печурке, поставил на плиту чайник, протер тряпкой подоконники и смел веником наросшую в углу паутину. За пару прошедших дней он кое-что успел привести в порядок, но работа по-прежнему не заканчивалась: в перерывах между осмотром недужных, обходом территории и приготовлением зелий следовало перебирать лекарственное сырье, кипятить и протирать инструмент, мыть склянки, вести учёт снадобий, поддерживать огонь в печке, ругаться с интедантом по поводу корпии и мыла, сушить травы, запаривать их, растирать, делать выжимки, вытяжки и настои и выполнять ещё множество рутинных, но необходимых в его нелёгком и нескончаемом труде дел…
Мне нужен помощник, мрачно сказал он себе, хотя бы для самой простой работы, иначе мне самому вскорости понадобится лекарь. Хотя, если визгуны пришлют мне в напарники какого-нибудь Уштура с протекающей крышей (а кого, собственно, они ещё могут мне прислать?), вряд ли это сильно облегчит мне существование…
Он уже почти закончил перетирать в кашицу мясистые листья водохлебки для согревающей мази, принесенные на рассвете расторопными «козявками», когда входная дверь за его спиной распахнулась с едва слышным поскрипыванием. Гэдж решил, что это явился кто-то из «крысюков», скорее всего — Эорлим (который, к счастью, приходил исправно), неизменно готовый предъявить лекарю как истерзанный палец для очередной перевязки, так и новую, выстраданную за ночь порцию нытья, обидок, опасений и презрения ко всему окружающему.
— Погоди, — бросил орк через плечо, — я сейчас…
— Цветочки перебираешь, сучёныш?
Гэдж стремительно обернулся.
На пороге стоял Каграт — угрюмый, торжествующе-свирепый, разящий терпким запахом болота и осеннего леса. Гэдж втайне надеялся, что в ближайшее время (а, может быть, и вообще никогда) папашу больше не увидит, но, по-видимому, чаяниям его сбыться было не суждено.
Он едва удержался от того, чтобы не попятиться.
Каграт широко ухмылялся, приподнимая верхнюю губу над крепкими жёлтыми клыками. Орк выглядел усталым и осунувшимся, резкие, словно выветренные на базальте черты его лица заострились еще больше, а кожа приобрела тусклый желтовато-серый оттенок, но усмешка по-прежнему была людоедской, а глазки посверкивали неунывающе и злорадно, он явно упивался тем, что так ловко сумел застать Гэджа врасплох.
— Боишься меня, цыпленочек? Правильно, бойся — клушка твоя улетела, под крылышко тебя больше не спрячет. — Он медленно подступал к Гэджу, мощный, опасный и неумолимый, как осадная башня, широко раскинув руки — хотя, подозревал Гэдж, вряд ли для того, чтобы заключить сына в объятия, скорее затем, чтобы не позволить улизнуть растерявшейся жертве. — Что ты так съежился, крысеныш, не рад видеть папочку? Не хочешь в ножки мне поклониться, пяточки облобызать и хлеба-соли щедро отсыпать, а?