Его трясло, точно в ознобе.
Он сидел, съежившись, обхватив плечи руками. Ни малейшего озарения на него по-прежнему не снисходило. В голове его перекатывался, гремя и подпрыгивая, чугунный шар, бился о кости черепа, с грохотом перемалывал в щепки последние остатки связных мыслей, и Гэдж не в состоянии был сосредоточиться ни на одной. Я — не человек, с леденящей кровь отчетливостью понял он. И даже не орк — увы! — и вряд ли когда-нибудь сумею им стать, я просто — крыса… и лучше бы меня, такой крысы, вообще не было на свете. И разом одной печалью для всех стало бы меньше, и никому бы не потребовалось никого предавать…
Он не боялся смерти — быстрой и не слишком болезненной. А вот раскаленного железа — пожалуй, боялся… Пусть оно касалось даже не его тела — но чёрные и обугленные, мозжащие нестерпимой болью ожоги оставались при этом в его душе. Кажется, именно сейчас он понимал Радбуга как никогда: Я хотел бы быть настоящим орком — чтобы голова, знаешь ли, лишний раз не болела…» Чтобы иметь способность без ужаса и содроганий взирать на чужие страдания и не желать прекратить их — любой ценой. Даже смертью. Или предательством.
Он втянул воздух сквозь зубы — трудно, с усилием, точно сопротивляющийся шмат киселя.
Клык покосился на него исподлобья. Шепелявый палач всё так же сидел у порога на перевернутом ведре, правя оселком свой и без того острый клинок и время от времени недобро поглядывая на пленников. Тишину нарушало только шварканье точила по металлу, потрескивание углей в жаровне, да тяжёлое дыхание истерзанного, по-прежнему привязанного к деревянным нарам эльфа. Он лежал неподвижно, бледный до полупрозрачности, полузакрыв глаза, отсутствующе глядя в стену; жуткий ожог на его груди зиял багрово-черным спекшимся струпом. Какое-то время Гэджу казалось, что эльф попросту обеспамятел от перенесенных пыток, но нет — пленник вдруг шевельнулся и медленно, с видимым трудом повернул голову. Прошептал срывающимся голосом:
— Воды…
Гэдж вздрогнул: настолько неожиданным показался ему этот полустон-полухрип. Огляделся, взял со стола полупустой чайник со щербатым носиком, стоявший в окружении грязных деревянных кружек, поднялся…
— Шыдеть, — не глядя на него, вполголоса приказал Клык.
— Что? — Гэдж так удивился, что даже не сразу понял, что это коротенькое слово обращено к нему.
— Шыди на меште, — сумрачно повторил Клык. — Прикажа не было на вшаких крыщ воду тратить.
И тут с Гэджем вновь что-то произошло — как там, в подземелье, во время стычки с рыжим Шаграхом… Сердце его пропустило один удар, кровь бросилась в лицо, и от внезапной ярости болезненно свело скулы. Он схватил изогнутый прут, тяжёлый, горячий, всё ещё лежащий в жаровне, и шагнул вперёд, прямо на шепелявого, глядя на него бешено, в упор, белыми от едва сдерживаемого гнева глазами.
— Заткнись, — сказал он Клыку, как ему показалось, очень негромко и ровно, но поистине кагратовским тоном, — или я сейчас сверну тебе челюсть!
Клык опешил. Он был куда крепче Гэджа и шире в плечах, но, то ли прут в руках Гэджа его впечатлил, то ли зверское выражение перекошенной физиономии, то ли ещё что, — шепелявый явно решил не связываться и, злобно ворча, отступил. Гэдж отбросил прут — руки у него отчего-то тряслись, — вновь взял чайничек, вернулся к эльфу, приподнял его голову, поднёс к губам носик посудины. Пленник сделал несколько долгих, жадных глотков, вода струйками потекла по его подбородку…
Гэдж огляделся. Нашёл свою лекарскую сумку, валявшуюся под столом, поднял её, стараясь не обращать внимания на ввинчивающийся ему в затылок неприязненно-подозрительный взгляд Клыка, порылся внутри и достал баночку с немейником. Взял немного мази на палец и, секунду помедлив — эльф смотрел безучастно, — осторожно нанёс целительное зелье на синяки и ссадины пленника, на края раны на его виске, на рыхлую кожу вокруг ожога, не трогая пузыри и чёрный струп. Хэлкар его действия вряд ли одобрил бы, но Гэджу было наплевать; я — лекарь, сказал он себе, моё дело если уж не исцелить, то хоть притупить страдания… Эльф мучительно задрожал всем телом, прерывисто вздохнул, пережидая приступ боли, потом перевёл взгляд на Гэджа. Кажется, впервые в его безжизненных, тусклых, точно подернутых патиной светло-голубых глазах мелькнуло что-то вроде осторожного интереса.