Это Хэлкар прежде, чем выехать из лагеря, предусмотрительно запасся пузырьком с нюхательной солью.
— Ну-ну, давай, окстись, орк… ты мне ещё нужен… Ненадолго.
Гэдж с трудом проморгался. Поднял голову — и упёрся во взгляд назгула, будто в глухую стену: тёмную, непробиваемую, заполняющую собой все обозримое пространство… И всё же сквозь кровавый туман, стоящий перед взором, Гэдж узнал приметное место — ту самую лощинку, на краю которой росла древняя седая ветла. Почему Хэлкар привёз его именно сюда? Может, потому, что именно здесь, в силу каких-то неведомых причин, воспоминания Гэджа были особенно яркими и отчетливыми, потому, что именно здесь находилась «дверца», приоткрывающая лазейку в Мир-Гэджа-до-Крепости, и назгул хотел подобрать к этой «дверце» ключик? Орк не знал — и не имел никаких сил этого выяснять.
Он полусидел, привалившись спиной к огромному замшелому пню, и Хэлкар мрачной холодной глыбой нависал над ним, пытаясь привести в чувства.
— Очухался? Смотри сюда.
Перед глазами Гэджа возникло кольцо — тонкий золотой ободок с алым камнем. Назгул что-то зашептал — не то на Черном Наречии, не то на каком-то другом, незнакомом Гэджу языке, изобилующем шипящими и лязгающими звукосочетаниями; колючие уродливые слова вбуравливались в сознание, как стальные клинья вбуравливаются в камень, заставляя его крошиться и трескаться, принимать нужную каменотесу форму. Красный минерал в перстне, маячивший перед взором Гэджа, представлялся ему огоньком, блуждающим в буром, как засохшая кровь, мокром тумане, облепляющем с головы до ног, рождающем в голове смутные видения: отблеск пламени в подвале… замшелые стены Крепости… внутренний двор… подземелье… Комната-с-колодцем… приземистая, заплесканная кровью плаха…
— Не то, вернись в лес… В лес, — приказал назгул. Алый камень в его перстне был уже не огоньком — кровавым глазом, заглядывающим, казалось Гэджу, в самую его душу, выворачивающим её наизнанку — так вязальный крючок выворачивает старый драный носок, — пытающимся проникнуть взором в самые сокровенные уголки. Багровое мерцание то начинало угасать, то разгоралось с новой нестерпимой силой, рождая ужас и боль, а в этой боли — тени, образы, смутные очертания вещей, людей и ландшафтов, вереницу знакомых и незнакомых лиц, предметов, картинок: осенний лес, полянка с замшелым пнем… старая ветла на краю… тропа, уходящая в овраг, вдоль ручья и дальше — на юго-запад, к холму на опушке Лихолесья… к старому бревенчатому дому за плетенной из тальника изгородью… с поросшим зеленоватым мхом порогом, потемневшим от времени высоким коньком на крыше и увитыми плющом столбиками крыльца…
— Овраг, ручей, холм… — бормотал назгул. — Дальше, что дальше?
Дальше не было ничего, только туман — сверху, снизу, по сторонам. Что-то не пускало Гэджа вперёд, какая-то упругая невидимая сеть. Туман кружился — и только; не было в этом тумане ни видений, ни образов, ни продолжения пути… Была неуемная багровая боль, всеобъемлющая, пронизывающая и раздирающая, как крюк палача.
Назгул приглушенно цедил не то заклинания, не то ругательства.
— Дом… дом на холме… Кто там живет?
Кто живёт… Радагаст… Отшельник в буром балахоне… держащий на ладони зеленогрудую пичужку… деревянным гребнем вычесывающий репьи из шерсти озорника-медвежонка… прислушивающийся к фырканью ежа… разговаривающий со зверями и птицами… старый волшебник и ворожей… такой же, как Шарки…
— Шарки… Что ты знаешь о Шарки, орк?
Гэдж захрипел; ему не хватало воздуха, кровавая взвесь поднималась, закручивалась перед глазами тошнотворным вихрем, он терялся в нем, захлебывался, стремительно шёл ко дну — в густой холодный мрак, из которого нет возврата, вечную ночь, пропасть, бездну, стылое небытие.
— Ну? — наседал назгул. — Отвечай, орк. Быстрее. Кто такой Шарки?