— Ты хочешь знать, кто такой Шарки? — спросил вдруг голос из темноты, негромкий, но очень внятный, раскатившийся по лесу, точно беззвучный гром. — Шарки здесь. И он сам готов тебе это объяснить.
Хэлкар медленно выпрямился.
Из лесного сумрака на краю поляны выступила фигура всадника: Саруман восседал на чёрном, как ночь, коне Кхамула, и в поднятой руке мага сверкал голубоватый кинжал. Свечение пробежало по клинку снизу вверх, озарило птиц и виноградные лозы, засияло на острие ослепительно-белой звездой; пустив коня вскачь, прямиком на назгула, Саруман метнул кинжал в тёмную фигуру. Хэлкар вскинул руку, будто защищаясь, и лощину на секунду озарило багровой вспышкой; сорвались с клинка ожившие птицы, закружились вокруг назгула серебристым вихрем. Кинжал прошёл сквозь тело Хэлкара, как игла проходит сквозь лоскут ткани, и упал в траву. Назгул пошатнулся, но устоял; края пробитой клинком дыры изошли сизым дымом, и темная фигура окуталась чёрным, расползающимся бесформенными лоскутами туманом.
— С-сволоч-чь, — прошипел он. Левая его рука полностью обратилась в черный дым, но правой он вытянул из ножен меч, багровеющий густым тусклым свечением; Кольцо на его пальце налилось мощью, потемнело, окуталось грязновато-алым ореолом — неярким, но отчего-то вызывающим неприятную резь в глазах.
Саруман развернул коня в дальнем конце лощины, вынул из воздуха пылающий серебристый шар.
— Не будь дурнем, проваливай к своему хозяину, или я сейчас развоплощу тебя, как твоего дружка Кхамула. С особой жестокостью — за мальчишку!
Хэлкар — сгусток колышащейся под плащом чёрной мглы — захохотал.
— Мальчишка мертв! Ты доволен?
Саруман метнул в него серебристый шар. Хэлкар поймал его острием меча, но зря — шар лопнул, серебристый свет змейками побежал по лезвию, оплел руку назгула, Хэлкар не взвыл — взревел, вскрежетал, возопил так, что задрожала на деревьях еще цеплявшаяся за ветви листва. Упала на землю металлическая маска, Тьма, до сих пор скрытая под плащом, сбросила личину, загустела, набрякла недоброй силой, закрутилась воронкой, внутри которой наливалась багровая искра, сродни алому мерцанию в Кольце. Бесшумно соскользнуло на траву темное одеяние. Поднялся ветер, промчался вихрем вокруг лощины, рванул ветви деревьев, обрёл форму тонкого смерча; темная воронка поднялась над землёй, всасывая, втягивая в себя окружающее — палую листву, сухие сучья, хвою, лесной сор. Струи разлитой под деревьями сумеречной тьмы втягивались в неё, как нитки втягиваются в клубок, и сгусток мрака впитывал их в себя, чёрный и опасный, точно грозовая ночь, он рос и ширился, поднимался над землёй, и в нем мчались скукоженные, сорванные с ветвей обрывки листьев, и вырванные из земли камни, песок и пыль, и проскальзывали коленчатые багровые молнии, и угадывался странный взгляд — исполненный ярости, досады и холодной, надменной ненависти, чистой и острой, как обнажённый клинок.
— Ты пожалееш-шь… с-старый хрыч…
Саруман поднял руку, и в ней был меч, сотканный из серебристого свечения. Лицо мага блестело в темноте, напряженное и прозрачно-бледное, будто нарисованное мелом на тёмном стекле.
— После тебя, тварь. — Он ударил пятками вороного коня. — Вперед.
Конь захрапел. Сгусток тьмы поднялся — воронка завернулась туже, набрала силу, изогнулась и подалась вперёд, разеваясь, точно огромный рот, навалилась на всадника мощью, и холодом, и дыханием тлена, стремясь раздавить, расплющить, развеять в пыль — и напоролась на лезвие серебристого меча…
Темнота лопнула. Лощинка осветилась вся, целиком — от верхушек деревьев до самых потаенных мышиных нор — и содрогнулась земля… Всю свою Силу вложил Саруман в этот удар, всю пережитую боль, ярость и ненависть, всю жажду возмездия — и не дано было назгулу противустать этому сокрушительному напору… Хэлкар был зол — но Белый маг, к несчастью назгула, был ещё злее.
Жуткий, душераздирающий полувизг-полувопль сотряс мир. Воронка держалась ещё мгновение, нависала, выла, грозила смертью и Тьмой — и вдруг рассыпалась, разорвалась, разбрасывая клочья мрака и жгучие багровые искры; взметнулись в воздух листва и комья земли, камни, сучья, градом посыпались с небес, рвущихся, гремящих, озаряемых серебристыми зарницами. Ещё секунду-другую вокруг было светло, как днём, и беззвучно гремела ночь, и сотрясалось небо, и дрожала земля, и рассыпа́лись вокруг, забивались обратно в поры почвы и под корни деревьев клочья выползшей из нор тьмы…
А потом настала тишина. Плотная и глухая, будто разом забившая уши мохом. Истинно мертвая, безжизненная, как безмолвие древнего заброшенного склепа…