Гэндальф все еще посмеивался, пряча в бороду эту свою проклятую, такую добродушно-насмешливую, такую небрежно-снисходительную и одновременно всёпонимающую ухмылку.
— Довольно забавная сказка, ничего не скажешь… Она, признаться, тоже несказанно впечатлила меня, в особенности тем, что так неожиданно присела на камень. И еще я не совсем понял, кто же там этак трагически подвывал в конце? Хочется верить, что все-таки ветер, а не ты сам по ходу записывания… А то я уж едва удержался от того, чтобы тоже не начать вслед за вами трагически подвывать.
Гэдж сидел, будто оплеванный. Да, он всегда знал, что его творения не идеальны… Но только сейчас перед ним открылась вся неисчерпаемая глупость и истинное убожество этих отвратительных, сирых, жалких словесных уродцев, несчастных калек, которых следовало давить в зародыше, не позволяя им даже появиться на свет — им, недоношенным, никому не нужным, совершенно нежизнеспособным, ни к чему не пригодным. И все они, все — неуклюже слепленные на коленке наивные стихи, грубоватые сказки, дурацкий опус о глуповато-бесстрашном Анориэле, все сокровенные мысли Гэджа, которые он никогда не решился бы высказать вслух, но которые отважился поведать бумаге — все они теперь стали достоянием Гэндальфа, все, все! Гэдж чувствовал себя голым, словно с него сорвали одежду… нет, хуже — сорвали покровы его души, обнажив её, выставив на всеобщее обозрение — его слабую, дрожащую, жалкую беззащитную душонку, корчащуюся от унижения и нестерпимого стыда…
Это было ужасно.
Нет, хуже. Это было — невыносимо.
Гэдж вскочил.
Стремительным, молниеносным тигриным прыжком он метнулся вперед, через костер, вырвал злосчастную рукопись из рук опешившего волшебника и, швырнув хрустящую пачку бумаги в огонь, бросился прочь, прочь, в лес, в сухую шелестящую тьму, в пустоту и мрак, лишь бы остаться в одиночестве, больше не видеть и не слышать проклятого мага, не дать ему стать свидетелем своего несчастья.
— Гэдж!..
Орк не слышал, не желал слышать. Он ломился сквозь кусты, ничего не видя, не разбирая дороги, кусая костяшки пальцев, чтобы не завыть от жгучей обиды, пронзающей его насквозь, как раскаленная спица… Как только Гэндальф мог так поступить! Как он мог тайком от Гэджа взять его рукопись, прочесть её, залезть ему в душу и вывернуть её наизнанку… он, Гэндальф, которого Гэдж уже начал считать своим другом! Как он мог! Сунуть свой длинный любопытный нос куда не просят, надругаться над доверием спутника, посмеяться над хилыми аляповатыми творениями неумелого пера… «Ветер нашептал, трагически подвывая»… Великий Творец! Ну что за неуклюжая фраза! И действительно — где это видано, чтобы Прекрасная Дева вышла замуж за косматое Чудовище, если оно — не заколдованный эльфийский принц и не имеет в загашнике роскошного родового замка? А все эти нелепые сказания про похождения бравого Анориэля, «логово Людоеда» и «сырой мрачный склеп»? Силы небесные, неужели Гэндальф и их прочитал?.. Гэдж искусал губы в кровь; он продирался сквозь неведомые заросли, неуклюже отмахиваясь от веток, запинался о корни деревьев, натыкался на шершавые древесные стволы, ухнул в какую-то канаву… ему хотелось сейчас лишь одного — сгинуть бесследно, раствориться в воздухе, исчезнуть с лица земли, провалиться в Удун или куда подальше…
Уйду, мрачно твердил он себе. Вот прямо сейчас. Соберу свои пожитки и бесшумно ускользну в темноту — до опушки, к счастью, недалеко… Я больше не хочу… больше не могу находиться рядом с волшебником… ловить на себе его насмешливые понимающие взгляды, говорить с ним, встречаться глазами, испытывать в его присутствии постоянный стыд. Какого лешего я сразу, еще в Изенгарде, не бросил свои дурацкие писульки в печь, где им самое место, какого назгула потащил их с собой? Желторотый глупец, самонадеянный болван, бездарный писака…
В темноте, за спиной Гэджа хрустнул сухой сучок.
Орк сжался, точно подстреленный.
Кто это? Хьорны? Энты? Какие-нибудь другие неопознанные страшилища колдовского Фангорна? Или… кто?
Сгущалась вокруг тьма, звенели комары, скромно шелестел в кронах деревьев тихий ночной ветерок. Гэдж, объятый сумраком, сидел на травяной кочке, скорчившись, обхватив колени руками — и ему чудилось, что в лесной чащобе он не один, что безмолвной тенью где-то позади стоит Гэндальф, смотрит ему в затылок, и губы мага вновь кривятся, с трудом удерживаясь, чтобы не сложиться в ухмылку — ту самую, мерзкую, небрежную, насмешливую, презрительно-снисходительную…