Каграт как будто пришел в недоумение.
— Это еще что за старый хрыч? — пробормотал он. — Издеваешься, Гнус? Зачем нам этот доходяга, а? Насчет крепкого и здорового я бы еще подумал…
Гнус мерзко захихикал.
— Крепкого и здорового в конюшне найдете, — прохрипел он. — А ты погоди, погоди от старика нос-то воротить. Старик представился скупщиком кож, да только не торгаш он и не купец, или я ничегошеньки в людях не смыслю. Явно не из простых — не то вельможа какой, не то из этих… которые в библиотеках штаны просиживают. Лекарь.
— Да ну?
— И не из последних, похоже. У алашкиного крысеныша враз определил целую кучу хворей.
— Определить — одно, вылечить — другое. Этак и я у тебя сейчас… три кучи всего определю.
— Погоди, Каграт, — вмешался в разговор Радбуг. Этот орк вообще волей-неволей заставлял обращать на себя внимание: лицо у него было не такое широкоскулое, как у его соплеменников, скорее чуть вытянутое, глаза — прозрачно-серые, волосы — не черные, типично орочьего цвета сажи, а льняные, стянутые кожаным шнурком в «конский хвост» на затылке, в левом ухе покачивалась серьга — оправленный в серебро волчий клык. — С тех пор, как Морхав помер от лихорадки, лекаря у нас нет… а от ран и болячек никто из нас не подписан. Лучше уж иметь под рукой хоть какого-никакого лекаря, чем совсем никакого. Гнус прав — медицина, она всем нужна.
Каграт, рассеянно потирая запястье, скрытое под кожаным ремнем-наручем, с сомнением взглянул на него.
— Разумеешь, Радбуг? По-твоему, надо прибрать старика?
— Почему нет? Списать его на харч завсегда успеется.
Каграт приглушенно зашипел, склонился над волшебником, приподнял ему голову, осмотрел рану на виске, оттянул пальцем верхнее веко.
— Да живой он, живой, — прохрипел Гнус. — Череп у него крепкий. Очнется — и будет как новенький, ну, может, поблюет немного… Ну так что, берёте? Или прикажете его за́раз в мешок — да в речку? Мне тут все равно лишние свидетели ни к чему.
— Ладно. — Каграт скрипнул зубами. — Найдется у тебя ошейник, Радбуг?
Радбуг снял с пояса длинную блестящую полосу — разомкнутое кольцо — и, приподняв голову Сарумана, застегнул узкий ободок у мага на шее: ошейник сочленился совершенно бесшумно, без малейшего щелчка. Два конца полосы влились один в другой, образовав замкнутое кольцо — и на секунду на поверхности ошейника вспыхнули зеленоватые руны, проступили сквозь странный, с темным отливом металл, как знаки сквозь промасленную бумагу — и тут же погасли. Радбуг поднялся, отступил, как-то торопливо вытер руки о штаны, точно прикосновение к ошейнику вызывало у него брезгливую дрожь.
— Готово. Можно идти…
Где-то хлопнула дверь. Долгий хриплый вопль пронесся по двору, ворвался в открытое окно, рассыпался отзвуками по углам тесной горницы — вопль, в котором сквозила и ярость, и боль, и глухая жестокая тоска, и смертная мука… Гнус вздрогнул и побледнел, едва не выронив лампу, орки, переглянувшись, бросились прочь из дома, а Гарх почему-то разом подумал о Бреоре, оставшемся где-то там, во дворе, в конюшне, в лапах коварного Храпа: кажется, бренный земной путь для бедняги закончился, и притом совершенно не лучшим образом…
* * *
— Какого лешего? — яростно прорычал Каграт. — Почему живым не могли взять? Ошейник не надели?
— Он сопротивлялся! Этот болван Храп его вожжами связал и меч отобрал, а обыскать забыл! А у тарка поганого под одеждой нож оказался, и он как-то руки умудрился освободить. Хорошо, что нас трое было…
— Вояки! Трое против одного — и то живым повязать не сумели!
— Он сам не захотел… живым-то, — пробурчал один из орков. В правой руке он держал меч Бреора, в левой — нож, на поясе его висела маленькая бреорова булава. — Когда понял, что ему не вырваться…
Значит, на Бреора отныне рассчитывать не приходилось… Оказавшись радениями мерзавца Храпа наполовину обездвиженным и уразумев, что одному с тремя здоровенными громилами ему не справиться, гнусному орочьему плену старый воин предпочел смерть… Что ж, Гарх был совсем этому не удивлён.
На столбце ворот скалился плоскими желтыми зубами безглазый коровий череп.
Ворон кое-как взгромоздился на соседний столбец, притаился там, никем не замеченный, скрытый спасительной темнотой. Горе его, отчаяние, уныние, бессилие и леденящий душу ужас невозможно описать словами. Он остался один, совсем один… и совершенно не представлял, что ему теперь делать. В голове его было пусто, как в пивном бочонке после хмельной пирушки, и весь происходящий кошмар не желал никоим образом там укладываться. «А ведь я предупреждал! — уныло, раз за разом, будто заклинание, твердил он себе. — Я ему говорил… Ведь говорил же, говорил! Я сразу понял, что эта дурацкая затея ничем хорошим не закончится!..» А что теперь — ну вот что? Орки были такие сильные, крепкие и здоровые, а Гарх — такой маленький, беспомощный и слабый… И толка от него не предвиделось никакого. Что же мне теперь делать, в ужасе спрашивал он себя, что мне делать, куда бежать, кого звать на подмогу? До Изенгарда больше восьмидесяти миль, до Лориэна, вероятно, чуть меньше… но сколько времени мне понадобится, чтобы туда долететь — с раненным-то крылом? День, два? Неделя? А помощь нужна здесь, сейчас, сию минуту, немедленно! Вот только ждать её совершенно неоткуда…