Нескоро оправилась от разрухи пустынь. Многие годы она была подобна муравейнику, в котором нечеловеческими усилиями создавались церкви, кельи, а вместо непрочного деревянного тына появилась внушительная каменная стена. Строительство ее началось при Иване Грозном, который повелел «рыть камень и известь везде, где они найдутся». Троицкие крестьяне, занятые на работах в монастыре, по его же указу освобождались от пошлин на три года.
В монастырской описи, составленной в начале правления Михаила Федоровича, о стене говорится, что она «опоясывала монастырь на протяжении 552 1/2 саженей, имела толщину 1 1/2 саженей до 2-х, высоту от 2 до 2 1/2 саженей». Двенадцать башен возвышались над стеной, и в них находились 90 орудий, и 20 орудий стояли под навесом. Печальный опыт и последняя воля преподобного Сергия были учтены.
Наступил 1608 год. И хотя колокол смуты трижды пробил годовую отметину, он, словно в зеркале, отразил все лики бед и напастей, которые навалились на Россию. Недаром народная мудрость гласила, что кого бог захочет наказать, то отнимет разум. Бесплодные политические страсти, бушевавшие на Руси, не миновали и Троице-Сергиеву обитель.
…На первый взгляд этот человек был прочно связан путами обременительных хозяйственных обязанностей, в числе которых было наблюдение за чистотой и порядком в кельях иноков, размещение по жилищам бессчетного числа богомольцев, хлопоты по благоустройству территории монастыря, комплектование стражи и проверка надежности запоров, пополнение казны монастыря и запасов провианта и многое другое. В жизни Троице-Сергиевого монастыря келарь Аврамий Палицын был едва ли не главным средоточием чаяний и надежд молящихся о безбедном и мирном существовании.
По обширности владений монастыря, которому принадлежало «сел 290, деревень 707, починков 59, пустошей 353, селищ 51», можно судить о значимости должности келаря по территориальным меркам тогдашней России. И все же не хозяйственная деятельность выдвинула Аврамия в число наиболее известнейших людей времени «великой разрухи» на Руси.
Какой внутренней силой обладал дворянин Аверкий из древнего рода Палицыных, чтобы внушить царю Федору Иоанновичу неприязнь и войти в число его противников? Какие взгляды исповедовал, чтобы оказаться в одной из келий Соловецкого монастыря под строгим надзором и принять далеко не добровольно монашество? Где источник всесильной мудрости, которая притягивала к нему людей именитых и самого царя Василия Ивановича Шуйского, вызволившего его в 1594 году с Соловков? Вопросы эти и по сей день остаются без ответа. И только строки воспоминаний одного из родственников Аврамия подтверждают, что келарь Троице-Сергиева монастыря был личностью неординарной. «И любляху келаря Аврамия вси и архимандрит, и воеводы, ведавши ум его и видяще в нем благого советника царева». Дополняют эту характеристику строки духовного стихотворения:
Дни, переживаемые Московским государством в действительности, были полны непредсказуемости, и только чудо, как полагали многие, могло спасти Россию, развеять отчаяние, которое поселилось в людях нестойких, «мнеша на Руси православию уже не быти».
Как же определить ту грань, которая отделяла Отечество от пропасти, как перебороть стыд, который скрывался в каждом поднявшем руку на святотатство, где найти исцеляющее средство от греховности деяний? Такие непростые вопросы мучили Аврамия задолго до того, как польское войско, возглавляемое воеводой Сапегой и Лисовским, подошло к монастырю.
Самолюбивые и властные воители жаждали славы, легких побед, богатства и рассуждали так: Москва, раздираемая противоречиями изнутри, не сегодня завтра падет к ногам новоявленного Лжедмитрия (второго), больше известного в народе, как «тушинский царик». Пока же можно вволю потешиться над смиренной обителью. Про ее славу и богатства ходили легенды, которые пьянили ловцов наживы, словно молодое вино. И хотя в речах изменивших России раздавались предупреждения, что монастырь вовсе не приграничный острожек, — это не принималось ими в расчет: перед всесокрушающей силой многочисленной рати должны рухнуть любые стены.
По свидетельству пленных, захваченных в самом начале осады, «было узнано, что всего войска с Сапегою и Лисовским было до тридцати тысяч, кроме черни и полонеников». Трудно сказать, на что рассчитывал Лжедмитрий, отправляя Сапегу в поход, но сам польский воевода с усмешкой говорил о предстоящей осаде монастыря, «как о деле, не требовавшем чрезвычайного напряжения сил».
23 сентября, когда монастырь, по традиции, готовился к Сергиеву дню, его полки подошли к обители. С кем же им предстояло скрестить оружие? Число монашеской братии едва достигало трехсот человек. К ним присоединились крестьяне из ближайших вотчин монастыря, богомольцы, прибывшие на поминальные торжества, и только воевода князь Григорий Борисович Долгорукий и дворянин Алексей Иванович Голохвастов знали твердо, что у них под рукой не более двух с половиной тысяч воинов.
Посягнуть на святыню земли Русской не решался даже тать, не потому ли в предприятии «семени еретично и лютери окаянии» отказались участвовать казачьи атаманы Степан Епифанец и Андрей Волдырь, ушедшие со своим воинством из-под монастыря.
Тем не менее беда от этого не уменьшилась, а лишь только усилилась огромной скученностью людей, которые не полагали, что окажутся в осаде. Это слово теперь было на устах как у врагов, так и в самом монастыре. Одни произносили его злобно и кровожадно, для других оно выражало надежду на избавление. Но приблизить его осажденные могли только собственными силами, Ратное мастерство дворян, стрельцов, иноков, крестьян сомнений не вызывало — с помощью оставшихся в обители любой приступ мог быть отбит. Гораздо сложнее оказалось разрушить атмосферу безысходности, которая, словно паутина, оплела обитель.
Архимандрит Троице-Сергиевого монастыря Иоасаф прилагал к этому немалые усилия. Несмотря на обстрелы и приступы, обитель жила по заведенному распорядку с молебнами, звоном колоколов, крестными ходами, празднествами, но на них лежала прочная печать тревоги за дальнейшую судьбу. Словно душа от тела, келарь Троицкого монастыря Аврамий был отторгнут Шуйским от обители и находился в Москве. Этим Шуйский оказал осажденным недобрую услугу. Воеводы князь Долгоруков и Голохвастов через Палицына взывали о помощи. Заканчивался второй месяц осады. «На городе, на сторожах все перезябли, а люди волостные все наги и босы, которые на стенах стоят… и смуты, государь, у нас творятся великие».
Без сомнения, Аврамий Палицын обладал особым даром понимания русской православной души, горел ненавистью к захватчикам и «яко забыв старость», нес в себе особый заряд духовности, который не позволил многим дрогнуть даже в самые тяжкие минуты. Приближенные Шуйского видели, с какой настойчивостью убеждал Палицын царя о посылке подкрепления монастырю, энергично доказывал патриарху, боярам, знатным московским людям, что «если теперь не оказать монастырю помощи, то через месяц много обитель будет взята». За этим могло последовать и скорое падение Москвы.
Восемьдесят человек и двадцать пудов пороха — вот и все, что Москва могла выделить для защитников, но «мал золотник, да дорог», говорит пословица. Воспрянули духом осажденные, почувствовав, что они не одиноки в борьбе.
Казалось, не существовало на свете таких испытаний, через которые не прошел бы Троице-Сергиев монастырь за долгие пятнадцать месяцев осады. Волею обстоятельств в монастыре оказались отрезанными от мира десятки женщин-инокинь. Письмо одной из них Соломонии Ржевской в Москву к матери невольно переносит нас в июль 1609 года. «…Да здеся, государыня матушка, был у нас приступ к монастырю канун Петрова дня, и зажигали огненным боем, и божию милостию и пресвятые Троицы и Сергия чудотворца милостию, ничего не вредили монастыря… а приступ был крепкий… а воров, государыня матушка, побили многих!»