Суда отплыли от берега, но еще долго воины могли видеть одинокую фигуру в развевающихся на ветру одеждах, со вскинутыми к небу руками.
С известного обращения к князю Александру Ярославичу, которое приписывается Биргеру: «Ратоборствуй со мною, если смеешь: я уже стою на твоей земле!» — началась агрессия. Конечно, ни о каком рыцарстве Биргера в данном случае не может быть и речи (если этот вызов, письменный или устный, вообще существовал). Однако в словах нетрудно определить безмерную наглость и надменное превосходство, которые привели наверняка к решительному ответу и согласию на поединок. Но ведь речь шла не о личном соперничестве с предводителем шведского войска. Перелистаем «Житие Александра Невского», по которому князь Александр, кроме красивой наружности и громового голоса, звучавшего «яко труба в народе», имел силу «бе ему часть бе от силы Самсона, и премудрость бе ему Соломона, дал бог храбрство же ему царя римского Евспасиана».
Судя по этим строкам, Александр Ярославич обладал всеми качествами, которые лично ему позволяли поднять брошенную перчатку. Но за шведским военачальником стояла могучая рать. Что могла Новгородская земля противопоставить ей? Малочисленную княжескую дружину, усиленную ратниками и воинами племен, подвластных Новгороду? Когда князь Александр почувствовал в себе силы, которые были столь необходимы ему в организации похода против врага? Может быть, после посещения новгородского собора св. Софии, где он отстоял молебен и получил благословение? Ведь именно с его паперти прозвучали полные оптимизма слова: «Нас немного, а враг силен, но бог не в силе, а в правде».
Не поддается вычислению время, когда на Руси появилась небезызвестная поговорка: «На бога надейся, а сам не плошай», но твердо известно, что Александр Ярославич не посрамил ни свое княжеское звание, ни достоинство русского человека.
Дар предвидения полководца опирался на превосходное знание географии России и сопредельных стран, на умение пространственного ориентирования, на глубокое историческое видение причин столкновения католической Европы с православной Русью. Кому, как не князю Александру, было знать, что ни Новгород, с которым его связывали далеко не безоблачные отношения, ни Полоцк, оставшийся за чертой татарского нашествия, не только не подавляли самостоятельности племен финнов, ли-вов, эстов, издревле поселившихся на берегах Финского и Рижского заливов, но и не стремились навязать свою религию.
Отношения добрососедства вполне устраивали и тех и других. Но в образовавшийся вакуум, словно стервятники, кинулись посланцы Рима. Поселению немецких колонистов в устье Западной Двины, получивших от полоцких князей грамоту на право торговли, ни полочане, ни новгородцы, занятые внутренними проблемами, не придали серьезного значения. Они опомнились лишь только тогда, когда вокруг разрозненных домов выросла каменная стена с бойницами и башнями, из-за которой выглядывал остроконечный шпиль католической церкви, Так трудами немецкого епископа Альберта на берегу Рижского залива появился город Рига, ставший центром католической агрессии против прибалтийских племен.
Может быть, князь Александр и слышал рассказы про то, как после насильственного скрещения в католической церкви ливы совершали омовение в водах Западной Двины, которая почиталась у них священной рекой.
Так за сорок лет до появления шведского войска в Прибалтике появился орден меченосцев, образовал католический плацдарм, который папские легаты, учитывая бедственное положение Руси, могли расширять без помех. И тогда полилась кровь. Наверняка поток ее был бы остановлен Русью, не перенеси она сама тяжелую трагедию разрушения веры. Но это ни в коей степени не стало свидетельством слабости ее там, куда не смогли протянуться щупальца всеуничтожающего спрута, С твердой верой в спасительную силу православия, в согревающую душу надежду на избавление выступила в поход новгородская дружина князя Александра Ярославича. По принятому им решению бить противника до того, как он глубоко проникнет на территорию новгородской земли, предположительно можно судить о хорошо поставленной разведке, которая позволила ему избрать кратчайший маршрут к месту высадки шведского войска.
В любом из школьных или вузовских учебников, в популярней литературе читатель сможет найти подробное описание Невской битвы. Ход ее в достаточной степени исследован и изучен, но даже горячие споры относительно ее места не идут ни в какое сравнение с теми, что разгорелись вокруг тех строк, которые создатель «Жития Александра Невского» намеренно включил в текст его светской биографии. У поборников православия и представителей церкви эти абзацы не вызвали недоумения, и до 1917 года не существовали источники, которые возводили хулу на Житие, как на симбиоз реальности и вымысла. Зато ее избыток ощущается в работах современных исследователей. Не отрицая художественной ценности произведения, они, опираясь на философию материализма, с иронией рассуждают о страницах Жития, где современнику Александра Невского удалось органично, не нарушая правдивости повествования, поведать о явлениях, во многом повлиявших на духовную жизнь России.
Так, видение старейшины одного из ижорских племен Пелгусия святых Бориса и Глеба в ночь, предшествовавшую сражению, характеризуется, например, Шаскольским И. П. и др. как «культовая направленность жития». Но давайте послушаем, что сообщил Пелгусий (Пелгуй) Александру. Находясь в дозоре, старейшина, принявший православие под именем Филиппа, очевидно, незадолго до описываемых событий рассказывал князю: «Чтобы не заснуть, стал я творить про себя молитвы «Отче наш» да «Богородицу». Читаю… Смотрю я, княже, и вдруг вижу, что на реке что-то зачернело… потом стало видно, что это — лодка… людей на ней немного… Наконец можно было уже рассмотреть, сколько людей в лодке… Четверо гребут, один рулем правит, все одеты в черное, а посреди лодки стоят два молодых и красивых витязя. На них червленыя одежды так и блестят, и кажется мне, будто их лики мне знакомы… Только старший говорит младшему: «Брат Глеб, вели грести скорее, да поможем сроднику нашему Александру». Вспомнилось мне, где я этих витязей видел, в святом храме на иконе святых благоверных князей Бориса и Глеба».
Было бы наивно полагать, что человек, писавший «Житие Александра Невского» и принадлежавший, без всякого сомнения, к духовному сословию, не внес бы в произведение собственное миросозерцание и не насытил бы его картинами божественного восприятия событий. В конечном итоге все зависело от фантазии сочинителя, который не пренебрег формой жизнеописания, сумел воплотить замысел в реальность. Не потому ли Житие пережило даже многие творения современных писарчуков от истории, умудрившихся в наш атеистический век идолизировать множество святых, невзирая на их кроваво-фантастические деяния. Возраст у Жития — семь веков, и до сих пор оно читается с чувством гордости за свершенное нашими предками на берегах Невы. Оно выдержало самое серьезное испытание временем, и его безымянный творец вовсе не канул в Лете истории России: в ней его имя звучит как Русский Человек. Стоит ли говорить, что то же безжалостное время если не уже, то в ближайшем будущем окончательно разрушит самый великий, но ныне изрядно потускневший миф века.
В ту июльскую ночь 1240 года, которая разделяла мир от брани, жизнь от смерти, добро от зла, напряжение в стане россиян достигло наивысшего предела. К сожалению, в Житии не отложились десятки видений, посетивших воинов перед решительным боем. Чудились им их родные очаги, матери, жены, детишки, родня и многое другое, от чего оторвал их призывный звон церковных колоколов.
Перед началом похода раздавался он и с колокольни церкви Бориса и Глеба в Новгороде, где служители и паства молились о ниспослании победы воинству новгородскому. И в том, что именно этих святых увидел во мраке Пелгусий, не было ничего удивительного. Поборники справедливости и правды, христианского веротерпения с момента признания их святыми стали покровителями града на Ильмень-озере. Александр Ярославич, выслушав рассказ Пелгусия, не усомнился в его словах и ответил: «Да, полны чудесами творения господни, но не нам с тобой судить».