Вскоре Николай Петрович открыто представил Прасковью Ивановну труппе, сказав, что все театральные дела теперь будет обсуждать с ней. А через несколько недель попросил великосветских актеров-любителей сыграть в его театре оперу Паизиелло «Нина, или Сумасшедшая от любви» для крепостных актеров — «дабы поучить их лицедейству должным образом».
Много было толкований, возмущений, обид по этому поводу.
Князь Долгорукий писал с пренебрежением: «Шереметев пожелал видеть, как моя жена играет, не для того, чтобы дивиться со всеми чрезвычайному таланту ее в этой роли, но дабы показать хороший образец театрального искусства первой своей актрисе и любовнице Параше».
Новая волна раздражения, сплетен, издевок. Даже при дворе. Императрица усмехалась, отмалчивалась. Ей ли, столь откровенной в страстях и желаниях, осуждать безумного графа! Чем-то он даже ей нравился, хотя она не любила друзей наследника: граф Шереметев никогда не слыл искателем ее милостей, предпочитая отсиживаться в своей Москве. Парашу она помнила и ценила, но не из-за голоса. Императрица плохо разбиралась в музыке, а вот игра, манеры, вольный взгляд, а главное — отказ светлейшему в ее присутствии… Хотя Екатерина давно его не ревновала. Молчаливо признала право Потемкина на свободу в любви, благодарная, что и ей он не отказал в такой радости, подарив вместо себя Мамонтова. Но тайная ревность в ней никогда не угасала. Она понимала, как велик светлейший князь талантами, неукротимостью духа и как мало дам при дворе могли бы отказать ему в любой прихоти. А тут — крепостная девка, и такой афронт! Это вызывало невольное уважение, что-то вроде сочувствия и пристального интереса. Ведь она тоже сумела подняться над обстоятельствами и средой, своими дарованиями сравниться с виднейшими мудрецами Европы, подчинить характеры, никогда никому не подчинявшиеся…
Больше всего наслаждался граф на спектакле великосветских актеров не тем, что происходило на сцене, а Парашей. Она сидела с ним в ложе — той самой, где принимались важнейшие гости. Хоть она и отказалась надеть фамильные бриллианты Шереметевых (она ничего не желала носить из дорогих украшений, кроме его портрета в золотой рамке, усыпанной бриллиантами), хороша его подруга была несказанно. Столь переменчиво и подвижно было ее лицо, столь взволнован и оживлен взгляд, что в иные минуты она казалась ему самой Святой Цецилией, которую он видел на картине в Дрездене…
В первые минуты, внимая музыке, пению, она напряглась, но потом успокоилась, на лице заиграла улыбка. Актеры играли изящно, легко, но удивительно манерно, не столько заботясь о характерах героев, сколько любуясь своими жестами и голосами. Голоса звучали полно и чисто, но великосветская певица, исполнительница заглавной партии, кокетничала с залом, не стараясь предстать несчастной, как то полагалось по роли.
Завитки темных волос вольно падали на широкий лоб Параши, губы подрагивали, она повторяла слова, невольно морщась от неправильных интонаций. Она забыла о присутствии графа, но это его не огорчало — граф понимал, что она, его Жемчужина, далеко улетела в чистые дали; он, ее учитель и воспитатель, радостно следил с грешной земли за полетом вольной птицы…
Неизъяснимое чувство заставило увлажниться его глаза. Впервые он любил, а не принимал чужую любовь, впервые ощущал чудо соединения и растворения в чужой душе. И ему хотелось сохранить эту душу и сделать счастливой. Только о вольной для нее он не позволял помыслить, не мог решиться Николай Петрович отпустить ее без цепочки в бескрайнее небо. Не смел, не верил, что жар-птица вернется к нему на грешную землю…
После реконструкции театра в Кускове актеры получили удобные «кабинеты». У Прасковьи Ивановны появилась уборная из двух комнат, оклеенных французскими обоями. На них были изображены корзины с цветами. Она приходила сюда гримироваться задолго до спектакля. В минуты обдумывания роли, поисков грима, мимики, жестов ей мешал даже граф Николай Петрович. Он отвлекал вопросами, шутками, ласками. Мешал сосредоточиться, и тогда между ними пролегала неожиданная трещина. Когда он выходил, Параша освобожденно вздыхала, садилась на красную подушку дубового табурета возле зеркала в золоченой раме и начинала всматриваться в свое лицо, пока в зеркале не проглядывал лик инфанты Заморы или царицы Голкондской…
Граф выписал из Италии маэстро Барберини и тенора Олимпия и пригласил по просьбе Параши в труппу отменных учителей: Лапина и Шушерина, Плавильщикова и Сандунова, первых «сюжетов» Петровского театра, и даже саму несравненную Марию Синявскую. В жизни известная актриса была неприметной. Одевалась во все темное, говорила тихо, нос ее казался слишком длинным, а губы толстоватыми. Но ясность доброго лица, горькая улыбка казались Параше прекрасными.