После разговоров наступал час музыки. Многие гости ездили к Шереметеву ради этих минут. Камерное пение Параши сыскало ей еще больше поклонников, чем выступления на сцене. Особенно после того, как с ней позанимался маэстро Барберини. Звуки стали шире, красочнее, появилось редчайшее вокальное эхо, казалось, что поет трио, а не один человек. В московских гостиных о Жемчуговой рассказывали чудеса.
— Колоссально, брависсимо! — темпераментно восклицал стареющий, но подвижный Барберини. У него еще не было таких учениц, Параша понимала его с полуслова.
Параша помнила высказывание графа: «Люди большого ума все замечают и ни на что не обижаются». И она старалась сдерживать свои обиды, но удавалось это не всегда. Трудно быть крепостной птицей на золотой цепочке…
Параша играла для гостей на клавесине, на арфе, пела, обученная Барберини, неаполитанские вилонеллы — народные песенки, похожие на частушки, стремительные и ритмичные. Даже иногда танцевала с бубном. Аплодисменты, крики «фора», а потом — издевательские, пренебрежительные взгляды.
Постепенно гостевые приемы превратились для Параши в пытку. Ей казалось, все только и думают о том, что она — лишь игрушка, исполняющая прихоти барина. Раба, всего лишь раба, которую в единый миг можно низвергнуть в скотницы…
К ней никто не относился всерьез, хотя бы как к Сандуновой, посмевшей отвергнуть притязания могущественного Безбородко и даже высмеять его. Ее голос, ее талант ей не принадлежали. Пела Параша лишь по просьбе графа, и показывал он свою Жемчужину далеко не всем. И когда прошло первое опьянение от сбывшейся мечты девушки-затворницы, в ее чувстве к барину появилась незаметная, тоньше волоска, трещина. Все его подарки мало значили для нее по сравнению со свободой, а как раз свободу он и не мыслил ей предоставить.
И в театре, и при поездках с графом в Москву она страдала от шепотков, впивавшихся в нее со всех сторон. «Крез-младший» никак не остепенится… не женится… карты бросил, а на новый театр мильоны выбрасывает… фамилия громкая, а наследника не предвидится… и была бы девка красивой!..
Язвительные реплики кололи ее беспощадно и безжалостно.
Нет, графа она ни в чем упрекнуть не могла, хотя ей постоянно намекали, что она у него — не единственная. Параша запрещала себе ревновать — да и какие у нее были права? — пыталась учить новую оперу, но заноза не выходила из сердца. И она плакала по ночам, стараясь не всхлипывать, чтобы он не проснулся и не пожелал узнать причину ее слез.
Только на сцене она освобождалась от всего суетного. Граф, словно намеренно — она надеялась, что намеренно, — подбирал оперы, в которых возлюбленным мешали соединиться сословные предрассудки, но они все равно оказывались вместе наперекор обществу. И она пела с подлинной страстью, точно вновь и вновь выпрашивала у Бога свое право на счастье.
Однажды, когда она поправила либретто Вроблевского (он изъяснялся так коряво по-русски, что петь его текст не было никакой возможности), тот сказал, оскорбленный:
— Ничего, скоро кончится твоя Масленица… — Он любил русские пословицы, но всегда искажал и путал их смысл. — Вот уедет граф в Петербург, женит его матушка-царица, а тебя на скотный двор…
Вроблевский и сам не знал, зачем дразнит молодую женщину. Может быть, потому, что с ней у графа все вышло иначе, чем с другими? Или его злило, что Параша такую волю взяла над Шереметевым?
Но Вроблевский не подозревал, каким бешенством могут полыхнуть глаза Параши. Она вскочила, ударила его по лицу, вложив в пощечину всю свою силу, словно мстила за переживания, которые испытывала последние месяцы в Кускове, в Москве, в театре:
— Не забывайся! Раб!
Вроблевский чертыхнулся сквозь зубы и склонился в поклоне.
«И правда — раб! — подумала с брезгливостью. — Да разве можно такое терпеть! Исхлестал бы в ответ до крови наглую девку, плюнул бы в ее сторону… Ан боится…»
Вроблевский пятился, по щекам его пробегали судороги.
Только у порога прошипел:
— И тебя сломают, проклятая, будешь и ты лизать барскую руку!
Параша покачала головой. Она знала, что никогда, даже от любимого человека, не сможет перенести унижения.
А вскоре к ней зашла Анна Изумрудова в новой турецкой шали и, поворачиваясь павой, покачивая пышными плечами, сказала, что это подарок графа ко дню ангела.
— Наверное, скоро призовет к себе, соскучился, он завсегда с подарков начинает.
— Мне он ничего не дарит.
— Слыхали, на что надеешься, но не жди — не видать тебе волюшки. Как и всем нам. Такого подарочка милостивый барин в жисть не сделает, на том свете только ее и дождемся…