Покой и счастье, однако, несовместимы с суетной жизнью.
После смерти государыни на графа Николая обрушились милости нового императора. Павел назначил Шереметева обер-гофмаршалом двора, объявив об этом у одра усопшей матери. На службу не напрашиваются, от службы не отказываются — Николай Петрович решил положить все силы на служение престолу. Он втайне страдал, что ничем не прославил свою фамилию. Дед был знаменитым фельдмаршалом, отец — предводителем дворян Москвы, а о нем говорили исключительно: «внук и сын Шереметевых». Только и прославился он что театральными постановками.
Поток милостей Павла Петровича продолжался несколько месяцев. Граф Шереметев помолодел, ходил высокомерно выпрямившись — наконец-то его оценили! Отставка всех Зубовых, недавних разорителей России, усиливала его восхищение императором. Он одобрял все указы и решения своего старинного друга, хотя случались и преглупейшие: смеху подобно было веление, чтобы все в России в один час садились обедать и ужинать, ложились спать, чтобы свет в окнах не брезжил после восьми часов вечера, чтобы все остригли длинные волосы, не носили круглых шляп, забыли многие слова.
Параша наблюдала за Николаем Петровичем и думала, что, наверное, всем мужчинам нужно проявлять себя в жизни, что Шереметев скучал в своих имениях, а теперь впервые почувствовал значимость должности при дворе. Сейчас даже при решении ничтожных дел граф ощущал свою необходимость: какой сервиз использовать, сколько денег отводить на приобретение припасов и вина, какую мебель заказать императору или императрице. Он этим увлекался, как мальчишка, проводя все дневное время возле повелителя, подробно сообщая ей ночью, что сказал, как пошутил Павел Петрович.
Параша помалкивала. Она побаивалась нового императора и вздрагивала, лишь только представив его вдавленный нос, дергающееся лицо, круглые, безумные в минуты гнева, глаза. Почему-то — сама не отдавая себе отчета, в чем причина такого предчувствия, — Параша ежесекундно ждала опалы для графа Шереметева. Она слышала, как все упражняются в «тихом роптании». Оно усиливалось, становилось громче, сильнее, тревожнее, в воздухе копилось напряжение.
А ведь слышала она от графа, что еще матушка-царица писала сыну: «Всегда государь виноват, если против него подданные огорчены». Павел насмешливо читал нравоучения матери Николаю Петровичу, а граф с волнением пересказывал Параше мудрое, хотя и тревожное, предсказание императрицы: «Пушки не могут воевать с идеалами, если так будешь царствовать, то недолго продлится твое царствование».
Сам император ни в чем не верил матери и сокрушал многие полезные ее распоряжения из самодурства. Нрав императора был весьма изменчив, непредсказуем, как погода. Он прислушивался к любым наветам, хотя знал Николая Петровича с детства и дружил с ним в свои самые тусклые годы. Вскоре император приревновал Шереметева к своей фаворитке Нелидовой, с которой граф имел несчастье оживленно беседовать во время обеда; граф Николай и в самом деле восхищался ее умом и грациозностью, ее обликом, напоминавшим растаявшую в дымке лет мадемуазель Клерон.
Видя, как они любезничают, император помрачнел лицом и вдруг сказал, указав взглядом на Шереметева:
— Я ему все перья выщиплю!
Громко, при всех!
Николай Петрович встал из-за стола и ушел, провожаемый злорадным шепотком придворных. В тот же вечер он написал откровенное и обиженное письмо к давнему другу князю Куракину:
«Милостивый государь мой, князь Александр Борисович! По многим опытам дружеского ко мне расположения вашего сиятельства не могу, наконец, не признаться вам в том, что скрывал столь долго и что никому не хотел бы открыть на счет отправляемой мной службы…
Она имеет два способа, из коих обычно первым почти все руководствуются, чтобы являть себя в глазах государя расторопным, мешаться при бываемых празднествах и угождать. Сей образ есть самый блестящий и, смею сказать, самый надежнейший удерживать себя на своем месте. Второй заключается в том, чтобы вникать в самые мелкие подробности, от которых должности получают желаемое благоустройство, а казна свои выгоды.