Джованни Рубини слушал Парашу на репетиции певцов.
Он был очень горячим, этот толстенький маленький итальянец с розовыми щечками, в старомодном парике.
При первых звуках ее голоса он закатил глаза, а когда она без слов, легко и свободно стала вторить журчащим аккордам клавесина, воскликнул: «Фора!» Потом вскочил, поцеловал руку у отшатнувшейся девочки и сказал графу Николаю Петровичу:
— Я сам буду ее… как это… валять… — Граф опустил глаза, сдерживая смех, а Параша покраснела. — Ваять, — поправился Рубини. — Да, да, алмаз… Надо… — И, не подобрав слов, кругленький итальянец показал, как необходимо обрабатывать такой драгоценный камень. Махал руками, что-то тер в воздухе, свирепо сдвигал брови, кряхтел. Параша начала бочком отодвигаться, умоляюще поглядывая на графа Николая Петровича.
Ей повелели произнести несколько реплик, которые речитативом говорила в опере служанка Губерт своей госпоже.
Джованни подавал текст за госпожу, прекрасную индианку Корали. Она героически отвергала брак с нелюбимым богачом, хотя была от него в полной зависимости, и в своем истинном чувстве признавалась только девочке-служанке.
— Любезная Губерт, помоги мне оправить платье, пожалуйста, поспеши…
Граф с трудом скрыл улыбку. Голос Джованни был как у старого кота, хриплый, резкий…
— Вы сердитесь? — Параша звучно произнесла свою реплику.
— О да, и есть за что… — произнес Джованни, чуть подвывая.
— В первый раз я вас вижу в таком сердце.
Лицо Параши выражало и догадливое лукавство, и скромность наперсницы, привычной к барской откровенности…
— Если ты любишь Корали, то будь послушна и не говори ни слова… — Джованни попробовал протянуть Параше табакерку вместо денег, но уронил ее, смутился и махнул рукой: — Возьми от меня эти деньги…
Параша отклонилась, грациозно и непринужденно, а потом сделала неуловимое движение, словно деньги сами скользнули в ее руку.
— Надобно вас удовольствовать…
Лицо Параши превратилось в личико Амура. Проказливое, умненькое, егозливое. Ребенок-божок, с ямочками на щеках, который втянут во взрослые дела.
— Сего вечера корабль пойдет в Мадрас. Обойми меня, завтра ты, ах, уж больше меня не увидишь…
Джованни стал визглив, лицо побагровело. Старик взаправду вошел в роль несчастной девицы. «Наверно, Джованни всю жизнь мечтал о лицедействе, — подумал граф, — потому так старается не просто подать реплику, но даже играть роль».
— Да что вы намерены делать? — Ласковость, сочувствие, нежность в гибком голосе Параши были столь естественны, что граф невольно улыбнулся. Кажется, его находка — истинная жемчужина.
— Навсегда удалиться от сей ужасной страны, в которой запрещается любить, говорить правду… Пожалуйста, никому не сказывай… Оставь меня… Прости…
Джованни даже всплакнул, хлюпая большим красным носом, из которого росли седые волоски. Зрелище было преотменно комичное.
— Бедненькая! Я должна об этом уведомить Юлию, ибо молчать мне опасно…
Вздох служанки, которая наверняка будет прежестоко наказана, ее походка, сразу отяжелевшая, запинающаяся, когда она отступала назад, точно уходя со сцены, — трудно было поверить, что артистке нет еще одиннадцати лет.
Джованни поцеловал кончики своих пальцев и, отдуваясь, вновь сел за клавесин. Параша смущенно опустила глаза, заметив одобрительную улыбку графа Николая Петровича. Она даже не могла себе представить, какие воспоминания вызывала у него. Петербург, придворный балет «Ацис и Галатея», в котором он, четырнадцатилетний мальчик, исполнял роль лакея. Он волновался много больше этой девочки, хотя актерские лавры его не манили. Он отвлекался, смотрел со сцены в зал, чтобы уловить взгляд матушки-царицы и заговорщицкую улыбку своего друга — наследника престола Павла Петровича. Странное чувство обиды за Павла заставляло Николая Петровича без должной любви смотреть на гладкое, розовое лицо императрицы, в ее синие, умные и зоркие глаза… Он тогда не вовремя ушел со сцены, заставив всех актеров запинаться и путать слова.
Странно, сколько лет не вспоминалось, а тут он точно вдохнул запах того зала. Особые свечи жгли по приказу императрицы, плыл среди гостей аромат померанцев и бадьяна. Тогда еще были живы матушка и сестрица Анна, фрейлина двора, прекрасная, как сказочная фея.
Его помрачневшее лицо послужило сигналом к исчезновению музыкантов, но Параша не пошевельнулась. И странный взгляд ее, задумчиво-сочувственный, весь день преследовал молодого графа. Как будто девочка что-то знала о нем, догадывалась…