Граф старался не обижать горемычную Татьяну, всегда о ней помнил, а когда уезжал куда-нибудь, справлялся о ее здоровье и о себе просил передать: «Скажите Татьянушке, что я, слава Богу, здоров…»
Понимала, жалела Татьяна юную актерку Парашу, видела, что летит девица, как бабочка-однодневка в огонь, так и светится, когда видит графа. Но предостеречь ее не смела.
Звенел чистейший голос девочки, переливался, тая в вышине, и казалось Татьяне, что с этим невиданным голосом и сама она тает, уходит в синеву. И так легко ей становилось, только еще не родившегося невинного младенца жалко было…
Поманила ее судьба, поманила да насмеялась. Старый граф Петр Борисович шутить не любил. Хоть и содержал певиц по «высшей даче», но велось за ними «крепкое смотрение». Граф приказывал: «Ни же отцу, ни брату родному навещать оных не разрешено». Дворян, которые из крепостных актеров создавали себе «храмы наслаждений», он презирал, а сам следовал примеру греков. Они своих комедиантов не распускали, держали в храмах под затворами и давали им истинную выучку. Вот и создал он при театре домашнюю полицию, состоявшую из гусарского командира Ивана Белого и двенадцати «гусар», одетых в яркие и нарядные мундиры. Точно со сцены соскочили и встали в навечную охрану ако львы у актерского дома — ни в гости пойти, ни погулять. Да к тому же неусыпно следили за актерами надзирательницы Настасья Калмыкова да Арина Кирилина. По пятам ступали, в затылок дышали, жабы злобные, завистливые. Через все это теперь предстояло пройти и Параше…
Тихо угасла Татьяна. Сгинула от «горловой чахотки», сломленная обидой и тоской недавняя любимица Шереметевых. В последние дни свои цидульку переслала Параше с одной из надзирательниц, которой подарила за услугу медальон золотой, графский подарок, усыпанный жемчугом. И в той бумажке прыгающими буквами попросила, чтоб, как войдет Параша в силу, не забыла ее бедную дочь, рожденную от графа Николая, пожалела, приласкала, о матери хоть словечко промолвила, напомнила…
Но пока Параше самой жилось нелегко. Многие ей завидовали, и кое-кто козни строил. Особенно невзлюбила Парашу пассия графа Николая и первая нынче певица Анна Изумрудова. Хотя соперниц Анна не боялась. Уж такие у нее были роскошные волосы, рыжие, густые, жесткие, как конская грива, что даже старый граф восхищенно шептал, когда распускала она их почти до земли: «Иродиада, чистая дьяволица!» Да и кожи ни у кого не было белее, а глаза — зеленый крыжовник; умела она посматривать ими с поволокой, и блеснуть невзначай, обжигая, и опустить долу…
Пела Анна чистым грудным низким голосом. Ровным, как бархатная дорожка, теплым, точно парное молоко. И плясать умела с приятной живостью, двигалась ловко, небрежно, несла свое крупное тело, точно кулич на блюде; когда мимо шла, у знатных гостей дух захватывало. Да и свои дворовые вились мошкарой — барская барыня, не кто-то!
Но вот что интересно: учить ее граф особо не пытался, а худющей Парашке ни минуты свободной не давал. Утром репетиция, потом английский, итальянский, потом граф приглашал в библиотеку, потом в картинную галерею. Показывал, рассказывал что-то часами. И еще девчонка у Кордоны на арфе училась, на клавесине у Джованни, с актером Дегтяревым пела часами; а вечером — театр. И хоть собой воробейчик серенький, а главную роль Белинды в «Колонии, или Новом селении» Сакини ей отдали. В одиннадцать-то лет…
Анна злорадствовала, предвкушая провал, девы шушукались. Как этакая девчонка любовь изобразит? Но в Парашу точно бес вселился. Она изображала невесту хозяина острова губернатора Фонтальба. Он ее заподозрил в неверности и решил отомстить. Белинда собралась одна покинуть на лодке остров, где потеряла счастье. Но тут клевета рассеялась, и губернатор успел ее задержать — в последнюю минуту, когда она, потеряв веру в любовь, хотела уплыть куда глаза глядят, перестав мечтать о «верности, в любви нелицемерности».
Больше всего помог Параше Вроблевский, хотя и не очень верил в графскую затею. Он шаг за шагом проходил с девочкой роль, рассказывал о характере Белинды, ее мужестве, твердости духа, благородстве. Параша слушала все, как сказку, особенно когда он прикрывал глаза и, шевеля бровями, понижал голос в самых драматичных эпизодах до шепота.
Да и сам граф Николай Петрович не оставлял ее советами, вспоминая репетиции Клерон. Она произносила восемнадцать строк гекзаметра медленно, но на одном дыхании, не меняя звука. В эти минуты крошечная Клерон с огромными черными глазами, в жизни суетная, болтливая, тщеславная, вдруг вырастала, точно становилась на котурны. И голос ее был слышен в самых дальних уголках огромной залы парижского особняка…. Граф Николай понимал дюка Ришелье, наделавшего ради знаменитой малютки столько безумств.