Она тряхнула головой, ее черные, крашеные, вьющиеся волосы шевельнулись и начали потихоньку сползать вниз, на шею и плечи. Петр ласково погрузил в них руки, точно грел ладони, и она увидела на его лице успокоение и торжество. Он знал, верил, что и его любимый город станет не хуже этого города, богатого и вольного, хотя сей город создавался веками, а он, дерзновенный, вознамерился свой построить на болоте, по-сказочному быстро, в одну человеческую жизнь…
Он цепко, задумчиво вглядывался, снова и снова обходя балкон по кругу, а она поворачивалась за ним, как подсолнух за солнцем, и не разумом, а сердцем понимала, что ноша, добровольно поднятая им, никому другому не посильна. И хоть так хорошо, как здесь, на ветру и солнце, ей давно не было, она взмолилась, чтобы Петруша оставался всегда таким, как сейчас, — повелителем-ребенком, чтобы не коснулись его темные тучи, собирающиеся на горизонте, чтобы она всегда была ему нужна, как сегодня, и чтобы никто не становился между ними…
Земля плыла, облака приспускались, здороваясь, ветер не рвал, лишь гладил волосы, даже ее босые ноги согрелись на деревянном, прогретом солнцем полу балкона.
И она вдруг решила, что завтра, рано утром, когда все будут спать, сбегает в лютеранскую кирху святой Катарины и попросит, помолится, чтобы сегодняшнее сиюминутное счастье не уходило, не таяло, чтобы они жили вместе и умерли в один день…
Теперь она лежала в опочивальне Саксонского дома, где живали польские короли, прибывая в этот город, и не решалась выскользнуть, ожидая, когда государь повернется и ее плечо отойдет от тяжести его горячей головы. Невольно она подумала о детях, о драгоценном наследнике Петре Петровиче, ее спасении и надежде, но так и не смогла почувствовать того тепла, которое ее охватывало при мысли о муже. Чего-то истинно бабьего не дал ей Господь — она никогда не чувствовала искреннего восторга при виде маленьких бессмысленно-спокойных лиц, никогда не испытывала желания петь им колыбельные песенки, хотя первых детей кормила сама, но при этом думала только о нем, повелителе и хозяине, друге и защитнике, свет Петруше. Лишь он был ее ребенком, лишь его боль она чувствовала, как свою, лишь для его покоя могла больной вскочить на коня, чтобы свидеться с ним хоть на денек. Она приказывала себе любить детей, заботиться о них только ради него. Он им радовался, как любым деткам, как щенкам, жеребяткам, теляткам неразумным. Маленькие существа умиляли его, их нельзя было ни в чем подозревать, с ними он на мгновенье излечивался от своей постоянной сосущей подозрительности — с ними и с ней…
Она знала, что он часто не мог прямо смотреть людям в глаза и вглядывался украдкой, искоса. Иногда она по утрам сквозь ресницы видела, как напряженно и внимательно всматривался Петр в ее лицо…
Екатерина неслышно соскользнула с постели, из жаркой духоты пуховиков, которые терпела ради Петруши. Он часто ей говаривал, как в походах мечтает о пуховиках. Она решила никого не будить, ни денщиков, ни горничных, набросила на себя нижнее шелковое платье, натянула мягкие сафьяновые сапожки без каблуков, каретные, с острыми носами, закуталась в его тяжелый плащ, край накинула на простоволосую неприбранную голову и выскользнула в коридор, ступая так бесшумно, что никто из слуг не пошевельнулся. Только у двери поднял голову дежурный денщик, но она приложила палец к губам и усмехнулась на его любопытный и удивленный взгляд. Он торопливо отворил ей дверь, и она на мгновенье отшатнулась — так вдруг все изменилось вокруг. Еще вчера была весна, солнце, теплынь, а ныне шел крупный снег, подбрасываемый резкими порывами ветра, точно пух из перины…
Екатерина помедлила лишь секунду, потом велела себе идти. Она давно постановила для себя выполнять все, что задумано, не переиначивая десятки раз, подобно многим женщинам. Такое ее свойство очень нравилось Петруше.
Улочки казались темными, змеились переходами, арками, хотя ей казалось, что вчера, высмотрев с башни кирху святой Катарины, она запомнила дорогу. Ее вела упрямая решимость, она не могла заблудиться, и вместе с ней плыли в призрачном снежном покрывале почти забытые воспоминания о семье пастора Глюка. Она всегда шла позади, неся плащи девочек: воздух был свеж и терпок, пах можжевельником, и так хотелось узнать, что сулит ей за поворотом будущая жизнь.