И однажды Параша сказала тихо Арине Кирилиной, чтоб не смела девочку-малолетку бить, щипать. Голос прозвучал угрожающе. И надзирательница возмутилась, что она много воли взяла.
— Не пойду петь, коли слезинку у Тани увижу, — заявила строптивица.
Арина хоть и замахнулась грозно, но тут же отстала. Уж больно жестко смотрели глаза Параши, твердо сжимались губы. Скандалить с такой — себе дороже! Тем более что молодой граф души не чаял в этой «жемчужине».
Танька к Параше привязалась, как собачонка, хвостиком бегала, не разлей водой стали. Вот Параша и стала ее выучивать: и на носок становиться, и пируэт делать. У Таньки слезы просыхали, хохотала и тут же подружке подражала.
— Дал же Господь умения! — качала головой Арина Кирилина. — Только рожа подвела, ей бы твоей красоты, Аннушка, цены несказанной стала бы раба…
Анна Изумрудова знала, что нравится Дегтяреву, который уже не только пел, но и руководил музыкальной частью. Все надеялась, что падет он старому графу в ноги, выпросит в жены, но Дегтярев слова сказать не решался. Конечно, не красавец, больше на дьячка смахивает волосами длинными, сальными да ликом унылым. Но был бы муж, с которым своим домком бы пожили. Анна подарки графа припрятывала, а деньги в рост дворовым потихоньку давала, курочка по зернышку клюет…
Эх, откупиться, только бы ее и видывали! Взяли бы в городской театр, или при офицерах пристроиться, с красотой ее несказанной везде дорога…
Но Шереметевы никого на волю не отпускали. Какие бы тыщи им не сулили. Денег и своих хватало, и грело душу, что все у них высшего сорта: и усадьбы, и картины, и люди, при них возросшие…
А кто поупрямее, поупорнее, мог и барский гнев спознать. Граф Петр Борисович, хоть и не спесивился с низшими, немешкотно карал за прегрешения; телесных наказаний он не признавал, но в рекруты мог повелеть сдать не в зачет или от родных оторвать, в другое село перевести. А уж там управляющие, псы господские, секли народ отечески, охулки на руки не клали… Самые головастые от безнадежности запивали, так спился знаменитейший мастер столяр Васильев. Сделал он столик музыкальный, а на крышке — весь ансамбль кусковский, из разных пород деревьев, лучше любой картины. Преподнес в именины молодому графу. Дрожал, жгла его надежда на чудо, на барскую благодарность, великодушие. Сам маленький, похожий на пастушка, а руки большие, корявые, изрезанные, и глаза навыкате, темные, неуступчивые. Сцепился взглядом с барином, голову высоко поднял, как художник-иноземец. Озлился Николай Петрович и бросил ему рубль за службу верную. Ночью потом Васильева из петли вынули, еле отходили. Но пить стал беспробудно, точно нарочно на порку нарывался…
Анна раздраженно дергала свои рыжие косы, со страхом замечала на лице тоненькие морщинки, точно их накликивал кто…
И она ждала тайно, злорадно, когда и Парашу призовут к молодому барину. Добрый, добрый, но ни одна из первых актрис не миновала барской постели.
Как-то зашла Анна в ее комнату, увидела на комоде коробку золоченую, открыла, а Параша вдруг, как орлица, вцепилась: «Не тронь!» Анна, посмеиваясь, легонько ее отпихнула. Что там за драгоценности у тихони завелись?! А в ларце одни бумажки, записочки, на французском, почерк графа.
— Смотри, не заносись высоко, — сказала Анна. — Уж на что я — не тебе чета, а ничего от жизни не жду. Поиграет мною и бросит, почитай полгода и не приглашал, теперь у него новая, французская мамзель, говорят, и дом ей купил, и ездит частенько…
Параша закусила губу, сощурила глаза, взяла гитару:
Последние слова она выговаривала с такой тоской, что у Анны мурашки по спине побежали, хотела перекреститься, а рука точно каменная…
Голос разливался, ширился, на глаза Анны против воли набежали слезы. Она зажмурилась и увидела себя совсем молоденькой на берегу речки, когда ее еще в театр не взяли. Была она в деревне простой девкой и вздыхала тайно по кузнецу.
Слезы ослепили ее. Анна сощурилась и все равно видела его, черноглазого, веселого, сданного в рекруты в ту осень…