Однажды камергер Монс читал ей про римлянина Цезаря, решившего стать императором, и про его друга Брута, убившего Цезаря во имя республики. Петр вошел в ее покои, прослушал все молча, подергивая лицом, не присев, а потом захохотал:
— Бабьи сказки! Был сей Цезарь — знатный полководец, а сгубила его зависть низкая, пал от руки того, кого благодетельствовал…
Екатерина пыталась бороться с собой и заменяла угасающее чувство к мужу особой о нем заботой.
Она попросила его построить «попутный дворец» в Петергофе, чтобы было где ему отдохнуть после многодневных, многочасовых инспекций. Заказала и собрала там много модной, ценной мебели. В кабинете императора повесили двенадцать резных дубовых картин, а ниже, в рамах, точно фаянсовый ковер, голубели изразцы. Но уже не голландские, а свои, Стрельнинского и Невского кирпичных заводов.
Между резными картинами развесили картины Сило, которые они с Петром купили в Амстердаме. Сей дворец, прозванный Петром Монплезир — «Мое довольствие», — отвечал всем его высказанным и невысказанным пожеланиям. Разноцветные паркеты делались по его рисункам: круги, восьмигранники, квадраты и ромбы. Черное дерево, дуб, береза, ольха, красное дерево — в эти полы можно было всматриваться, точно в кружевные плетенья.
Екатерина предпочитала парчу в обивке, бархат; муж — сафьян, и они иногда наедине спорили, отстаивая разумность своих вкусов, пока императрица не сдавалась. Она приглашала мастеров «кабинетного дерева», учившихся в Англии и Голландии, придирчиво рассматривала их изделия и многое браковала. Она часами объясняла столярам, что надобно сделать, чтобы их работа была не хуже заморской. Но делалось все по вкусу царя, и Петр благодарил ее, растроганный, говоря, что ничто так не радует его душу, как то, что Катенька угадывает его желания.
В те же годы поручила императрица художнику Одольскому написать портреты всех членов августейшей фамилии. Особенно ей полюбилось свое изображение во весь рост, с арапчонком, выглядывающим сзади. Ее лицо не поражало красотой, было ласковым и спокойным, не очень величественным, но прекрасная пышная прическа, гордая посадка головы показывали истинную персону, а горностаевая мантия, и корона, и скипетр казались настоящими. Первый раз она их даже рукой потрогала. Но больше всего она оценила, что художник понял, как нелегка, сложна ее жизнь. Глаза женщины на картине, умные, острые, но невеселые, смотрели зорко, точно она вглядывалась в будущее, пытаясь его угадать.
Чувство к мужу растаяло, но детям от этого больше любви доставаться не стало.
Дочери императорской четы воспитывались под наблюдением обер-полицмейстера Дивьера. Екатерина пожелала, чтобы они учились ездить верхом, плавали, танцевали, знали каллиграфию, изучали языки. Анна была необыкновенно похожа на Петра. Она готова была сидеть над книжками часами, сама учила мировую историю, интересовалась рассказами и письмами послов. А Елизавета больше походила на мать; хохотушка, она прекрасно играла на гитаре, пела, была жалостливой к людям.
Дочери были послушны, приветливы, здоровы, их воспитательница француженка Ленуа заслужила богатую награду. Все бы хорошо, но точно какая-то преграда стояла между Екатериной и дочерьми. Они никогда не спрашивали ее совета, не ластились к ней. Иногда Екатерине хотелось, чтобы дочери пожалели ее, посочувствовали, но они хранили отчужденность. Особенно холодно держалась Анна, не выносившая пристрастия матери к крепким напиткам. Черные брови девочки сдвигались, а в глазах вспыхивало бешенство, когда она видела Екатерину пьяной. Она умела прятать свои чувства далеко и надежно, мало кто знал, как она любит мать и страдает за нее.
Куда легче было Екатерине с чужими. Больше всего ее тешила княгиня Голицына, любительница выпить, старательно притворявшаяся глупой. Ее лицо, дряблое, с опущенными губами, всегда имело странное выражение, но чем-то она была Екатерине симпатична. Когда Голицына оказалась замешанной в деле царевича Алексея и Петр повелел прилюдно высечь дерзкую батогами, Екатерина вымолила ей прощение. И снова приняла в свои апартаменты, потому что привыкала к людям и скучала, когда они исчезали.
Больше всего она томилась муками безделья, привыкнув с детства что-нибудь делать: шить, готовить, стирать. Поэтому любила бывать с императором в походах, где при необходимости стряпала, стирала, обихаживала мужа, как простая солдатка…
Тайными праздниками стали для нее посещения Монплезира. Как-то решила она съездить туда, посмотреть новую кухню.
Запах сырости шел от только что наклеенных изразцов, воздух был влажным, сгущенным. Сверкала холодом оловянная английская посуда. Ярко блестели разноцветные китайские тарелки на дубовых полках, а в ларе уже были сложены травы, которые она повелела сушить и добавлять в еду: рута, тмин, мелисса. Гирлянды лука и чеснока еще не были повешены по стенам и лежали в плетеных корзинах.