А голос пел и точно очищал ее, поднимая над годами. Легче становилось дышать, думать. Все вокруг светлело, и Анна вдруг в голос зарыдала по своей загубленной жизни.
Молодой граф слишком много времени проводил с Парашей, и его батюшка обеспокоился, как бы по Москве не поползли ужами недобрые слушки. Дворовым на уста платок не накинешь. Да и гости в театре подмечали, как слушал «Крез-младший» эту девку…
От греха подальше граф Петр отправил сына в Петербург, а тут и милость государыни подоспела: стал молодой граф обер-камергером. Но карьеры настоящей он не сделал. Помешали независимость суждений и дружба с наследником престола, которому граф Николай был искренне предан. От императрицы он ничего не хотел, кроме свободы жить по своему разумению, она же все пыталась его женить, удивленная своеволием этого «музыкантишки». Таким было его прозвище при дворе Северной Семирамиды.
Когда граф Николай жил в Петербурге, Параше казалось, что время остановилось. Она жила, точно заледенев. Голос ее стал красочнее, глубже, но в нем не хватало радости. Ролей ей давали мало, и на сцене вновь воцарилась Изумрудова.
Свободные часы простаивала Параша в домовой церкви возле писанной Аргуновым иконы пресвятого Николая. Молитвой о путешествующих она начинала и заканчивала день, длинный, точно век.
Глаза чудотворца казались ей похожими на графские. Понимала ли она свое чувство, боялась ли его, мечтала ли о чуде? Никто не знал, она ни с кем не делилась.
И вдруг он вернулся. Неузнаваемым. Щеголем. В шелках, драгоценностях. Волосы пудреные, заплетенные в косу. Сам стал еще более озорным, веселым, театральные девы снова пошли вереницами через его апартаменты. То бросал днем избраннице платок и приходил за ним ночью, то после спектакля приглашал к себе и дарил гостинцами щедро и великодушно.
Парашу он повелел представить пред свои ясные очи только на третий день. Держался легкомысленно, небрежно, спросил об успехах, накинул на нее кружевную шаль, как у гишпанок, белую, большую. Девушка могла завернуться в нее во весь рост.
— Как невеста… — заохала Арина Кирилина, не отпускающая ее ни на шаг. И молодой граф поскучнел, губы его дернулись, точно он укололся, а глаза сощурились, холодные, тревожные.
И снова началось наваждение.
Каждый день Параша с графом пели в музыкальной зале. Он играл на виолончели, она — на клавесине. Потом он слушал ее сольное пение и бледнел от волнения. Звуки ее голоса не радовали его, как раньше. Они навевали щемящую тоску, точно касались его сердца. А иногда вызывали озноб — когда она начинала петь низким бархатным голосом, переходя с дьявольской легкостью от одного регистра к другому. Нет, он рассмеялся бы, скажи кто-либо, осмелься, намекни, что он любит эту тоненькую, некрасивую, невидную девушку. Он не осознавал, что с ним происходит, он не привык задумываться над прихотями, а чувство к собственной «крепостной девке» казалось лишь капризом.
Параша вызывала в нем восхищение, смешанное с раздражением. Эта девушка держалась с графом с удивительной светской простотой, каждое ее суждение пленяло необычностью. Маленькая, бледная, молчаливая. Серьезное, худое лицо, сияющая улыбка, распускавшаяся перед ним, как цветок. Она ни с кем не ссорилась, не вступала в колкие перебранки, отмалчивалась, когда ее задевали, называли «гордячкой». Поразительным было ее странное одиночество, отделявшее девушку от всех дворовых. Она жила в каком-то своем мире и скользила мимо, точно нездешняя.
Особым успехом в Париже пользовалась «Инфанта Замора» Паизиелло; ее партитуру прислал Шереметеву Ивар, виолончелист «Гранд-Опера», у которого он, в бытность свою в Париже, брал уроки. Даже в Петербурге, при дворе, никто не рискнул на столь сложную грандиозную постановку, но для Николая Шереметева главным было страстное желание всех удивить, вызвать зависть и любопытство.
Вроблевский сомневался. Когда юная Параша играла безвинно страдающих добродетельных Белинд, Луиз или Розетт, она проявляла свою мечтательную душу и в чем-то оставалась собой. Но в опере Паизиелло необходимо было истинно лицедействовать, в одном спектакле перевоплощаясь то в величественную инфанту Замору, то в юного пажа Блондино, вступающего смело и бесстрашно в поединок с разбойниками.
Уже на репетиции Жемчугова вызвала у присутствующих не просто изумление, а своего рода суеверный испуг. Премьера же оперы стала большим театральным событием. Трудно было себе представить, что тоненькая молчаливая Параша, всегда отрешенная, замкнутая, и яркая самовластительная дама с царственной осанкой — одна и та же девушка. А задорный мальчик-паж в ее исполнении даже у старого графа вызвал восхищенный вздох. Он впервые увидел, понял всю глубину обаяния этой крепостной девки, и острая тревога за сына стеснила грудь. Неужели его наследник намеренно отбирает оперы, в которых герои превыше всего ставят любовь и презирают сословные предрассудки…