Вскоре императрица внезапно заболела. Шептались, что ее разбил удар. В церквях молились о ее здоровье.
Историк Семевский, писавший об Анне и Виллиме Монс, намекал, что болезнь случилась в ту минуту, когда императрица узнала о доносе царю. Кто-то сообщил о ее склонности к красавчику камергеру, да еще, видно, прибавили от себя. Поговаривали, что к доносу приложил руку Ягужинский, верное око государево. Дескать, не стерпел он наглого обмана, которому подвергала жена мужа, который вытащил ее из грязи и возвел на трон…
Костомаров не согласился с версией об измене Екатерины. Он доказывал, что Екатерина никогда бы не решилась изменить мужу, целиком завися от него и зная его переменчивый нрав. Все ночи император, когда был в Петербурге, проводил с ней. Уезжая надолго, всякий раз оставлял ее беременной. В таких условиях тайный многолетний роман с молодым человеком маловероятен.
Существует рассказ одного из современников, что за две недели до ареста Монса Екатерине приснился сон. Ей казалось, что ее постель покрыта змеями. Самая большая обвилась вокруг ее шеи и стала душить. Она схватила и раздавила гадину. Утром она рассказала об этом сне фрейлинам и смело заявила, что никто не встанет между ней и императором, что она справится со всеми врагами.
По ночам Екатерину охватывало удушье. Она тяжело переносила последнюю беременность. А надо было всюду ездить с царем, даже на лодке в шторм, встречать послов, устраивать ассамблеи, удерживать Петра от загулов.
Коронационные празднества ее утомляли, хотя она с интересом изучала вместе с Петром описание празднований при иностранных дворах, обсуждала свои туалеты, вышивала ему кафтан. Накануне едва ли не впервые она раскапризничалась. Потребовала, чтобы ее каретой правил старый кучер Терентьич. По ритуалу не полагалось, но она заявила, что скорее откажется от коронации, чем от своей прихоти, и Петр махнул рукой и дал мужику полковника, чтобы чин его соответствовал значению торжества…
В ее поведении многое могло вызвать гнев императора. И доверительный контакт с его личным секретарем Макаровым, который отдавал Екатерине заметное предпочтение перед всеми друзьями царя, не таил от нее ничего, помогал в ее делах. И слишком частое ее заступничество за Меншикова. И подарки, что текли к ней через руки Монса от дипломатов, купцов и сенаторов…
Она знала, что какие-то злодеи готовят на нее донос, но во время коронации и вида не подала. Выдержала и празднество с фейерверками, и сидения за столом, и многочасовые танцы… Однако напряжение все-таки сказалось, и ночью она скинула в болях и муках. Не суждено ей было подарить наследника мрачному императору.
Она болела долго, постепенно понимая, что жизнь ее начинает таять, как масло в лампаде, что неуверенные движения правой руки, замедленность речи, странные провалы в памяти — все это останется с ней пожизненно. Она пыталась переговорить с Ягужинским, перехватить бумаги доноса, но генерал-прокурор вел себя странно, исчезал, как бес, при ее появлении, не смотрел в глаза во время торжественных выходов; от него исходил леденящий холод, точно от привидения.
Суд над Монсом был скорым, как и над его сестрой Матреной Балк, шутом Балакиревым, пажом Соловово и еще несколькими преданными ей людьми. После одного-единственного разговора наедине с царем Монса приговорили к смерти «за взяточничество», а его сестру высекли плетьми и отправили в ссылку. До последней минуты перед арестом камергера никто ничего не подозревал: император проявил нечеловеческую выдержку.
Вскоре он наложил аресты на конторы, ведавшие личными средствами Екатерины. Все документы опечатали. Она не могла заплатить долг даже денщику Петра и одалживалась у придворных дам, заставляя себя не видеть их подленькие лисьи усмешки. Новым указом император повелел не принимать ее приказаний. И все это — без обычного крика, бешеных жестов, бушующей лавины ярости.
Екатерина все-таки попыталась просить за Монса. Она посмела незваной войти в кабинет мужа и, глядя в подергивающееся лицо, стала доказывать, что оговор ложный. Но когда она захотела взять Петра за руку, тот отдернул ладонь, точно к нему прикоснулась змея. Потом схватил свое завещание и бросил в камин, собрал руку в кулак и что было сил ударил по венецианскому зеркалу. Кровавая пелена плыла перед его глазами, и он делал великие усилия, чтобы не коснуться жены, чтобы не ударить, не затоптать ее ногами. А она бестрепетно улыбалась, бледная, застывшая, точно мраморная, и не отпускала острым взглядом его мечущихся глаз.