Своей ли смертью умер император?
Могли ли спасти его врачи?
Кому была выгодна его смерть?
По одной версии, Петра отравили во имя английской политики, потому что он склонялся к союзу с Францией.
По другой — царя никто не травил, но императрица не дала вовремя сделать ему операцию…
Наконец, ряд историков считает, что Екатерина ускорила его смерть, что она плела заговор, желая захватить власть в стране.
Екатерина не смирилась. Даже там, возле трупа, рядом с эшафотом. Ее выдержка пугала Петра. Ему рассказывали о волшебных перстнях Монса. Красавчик носил четыре перстня: золотой, приносящий мудрость; оловянный, чтобы притягивал золото и серебро; железный, для победы над врагом; медный, привораживающий женскую любовь. При дворе поговаривали, что Монс обладает колдовской силой. Вспоминая все это, император усмехался: уж не перешла ли эта сила Екатерине?
Петр не жалел, что написал на приговоре: «Быть посему», что жестокосердно наказал всех дружков и приспешников молодчика, что отодрали батогами юного пажа Соловово и сдали в солдаты, чтоб отвык записочки таскать…
«Господи, ну почему ты отнял у меня сынов?!» — думал Петр. Когда год назад родился и вскоре умер последний сын, снова Петруша, он разуверился во всем. Душа окаменела от боли. И похороны младенчика отметил чудовищными возлияниями.
Затем пошли косяком болезни. Дни тянулись тяжелой безрадостной чередой. Он не позволял себе расслабиться, но ему все страшнее было оставаться одному в опочивальне ночью. Ему мешали воспоминания — непрошеные и безотвязные… То он вдруг вспоминал, как носил свою Катеньку на руках, то историю с негорючим платком, который хитрые греческие монахи продали Катеньке как святыню. Она отдала большие деньги, чтобы порадовать мужа редкостью для Кунсткамеры, а Петр показал ей кудель с Урала, негорючую, там давно были известны каменные кружева… То вспоминал, как она придумывала, чем бы его потешить, когда он болел и не мог видеть еды. Однажды сама сделала чернику с медом и орехами. Повар Фельтон надувался от обиды, но тут же заулыбался, тряхнув богатым париком, когда Катенька, незаметно подмигнув мужу, сказала, что оное блюдо придумал сам великий кухмейстер, она же — только поднесла его императору. С каждой проглоченной ложкой в Петра вливались силы, возвращались оборванные болезнью мысли…
А как она уговаривала его не конфисковывать имущество у детей осужденных за казнокрадство! А он не мог понять, как она может жалеть изменников.
Чтобы развеяться, Петр съездил в Шлиссельбург. На Олонецкие заводы, где выковал несколько пудов железа. Посетил Ладожский канал, где бросился в ледяную воду, спасая экипаж барки, терпевшей бедствие. Слабосильная команда растерялась, могли бы и утопнуть без его грозного окрика…
А потом, опорожнив кубок, оглянулся, чтобы рассказать ей, как он почувствовал себя молодым, вытаскивая перепуганных людей, как согрелась озябшая душа от сотворенного доброго дела. И вспомнил, что ее нет больше в его жизни, что больше не с кем ему поговорить о заветном, что между ними — бело-серая голова Монса с кривой усмешкой-гримасой и ее пустое лицо с ледяными глазами…
У него постоянно вертелась в голове фраза, которую однажды сказал князь Куракин, вычитав в своей любимой итальянской книге: «Нет большего страдания, чем вспоминать о днях счастливых в дни несчастья…»
Донос на императрицу поступил к царю в сентябре, но он долго не мог, не хотел в него поверить. В одном из последних писем к ней, чуть ли не накануне разрыва, он писал: «Только в палаты войдешь, так бежать хочется — все пусто без тебя…»
Теперь он спешил, торопился, как будто чувствовал, как стремительно сокращается без нее его жизнь. Его томило непривычное чувство — тревожной докуки. Теперь он понял, кем была в его жизни Катерина, только с ней он жил в полную силу…
В середине января он несколько раз видел Екатерину во дворце, она как будто специально поджидала его в коридоре. Он проходил молча, мрачно насупясь, но однажды вечером она решительно вошла в его покои и стала перед ним на колени. Она что-то говорила, он не вслушивался, а только упивался звуками ее голоса; она жаловалась, что ее оболгали, что он поверил всему, даже не поговорив с ней, что он поступил бесчеловечно, казнив невинного. Его затрясло от имени Монса, но он сдержался. На прощанье она странно улыбнулась. И у него тревожно замерло сердце, и мороз прошел по коже. Неужели она не боялась, не дрожала над своей неизведанной нынче судьбой, не страшилась потерять все, о чем мечтают людишки?! Или так любила своего Монса, что и свет ей стал не мил без него — как ему, Петру, без нее?! А может, и правда, оговорили ее, запутали друзья верные, воры проклятые?!.