26 марта 1725 года была собрана комиссия, чтобы решить, как уменьшить государственные расходы, как собирать налоги — с душ, со дворов или с земли? В нее вошли все сословия, даже «посредственные персоны», чем императрица значительно опередила свое время. Лишь через пятьдесят лет после этого пригласила представителей всех сословий России Екатерина II для утверждения своего «Наказа».
Комиссия постановила: возобновить гетманство; учредить сейм лифляндскому дворянству, позволить арендовать казенные мызы; запретить смоленским крестьянам отдавать детей на учение в Польшу; при монастырях учредить школы; разрешить отпускать в мирное время две трети офицеров и урядников домой для приведения в порядок своего имущества.
При Екатерине Сенат лишился титула Правительственного, его стали называть Верховным; во главе государства возник Тайный Совет, куда вошли Меншиков, Толстой, Остерман, Голицын и бывший секретарь Петра — Макаров.
Борьба с разбухшим государственным аппаратом была одобрена ею всемерно, что вряд ли устраивало Меншикова, ведь воровать в неразберихе, связанной с деятельностью множества инспекторов и правителей, гораздо легче…
31 марта 1825 года в Петропавловский собор на всенощную пришел Ягужинский, подвыпивший и злой. Он бросился на колени перед гробом Петра и закричал, что Меншиков его оскорбил, хотел арестовать и снять шпагу, что нет нынче заступника у честных людей. Вскоре и Апраксин на аудиенции у императрицы попросил ее унять наглость светлейшего князя, запретить ему помыкать старыми товарищами, «держаться в границах равенства с прочими сенаторами, а не выделяться, как это делает».
Екатерина заявила Апраксину (о чем тот сообщил французскому послу Кампредону), что не собирается никому уступать власть, тем паче Меншикову. Однако стоило Меншикову в нарушение всех церемоний запросто зайти к императрице, поговорить около часа наедине, и на него обрушился град милостей. Что это был за разговор, никто не знает. Но с того дня Екатерина точно надломилась…
Вставала императрица поздно. Завтракала, наблюдала солдатские экзерциции, летом, в хорошую погоду, устраивала флотские смотры. Все делалось по инерции, без той одержимой энергии, которая переполняла ее покойного мужа.
В июне 1725 года польский посол Ле Форт писал своему королю: «Со дня коронации ее мучает какое-то тайное горе. Она проводит ночи в страшном волнении и жалуется громко на свое горе… Дивьер и Ягужинский, два адъютанта, смертельные враги, позволяют входить только тому, кто им понравится».
Через месяц новое послание: «Невозможно описать поведение этого двора; со дня на день не будут в состоянии заботиться о нуждах государства, все страдают, ничего не делают, каждый унывает, и никто не хочет приниматься ни за какое дело, боясь последствий, не предвещающих ничего хорошего… Дворец делается недоступным, полным интриг, заговора и разврата».
Указы государыни становились все многословней и незначительней. Запрещалось, к примеру, носить горностаи и золотую парчу всем, кроме императрицы. Было дозволено убирать волосы драгоценностями только с одной стороны прически. Ко двору приглашались уже не купцы, негоцианты, шкиперы, как при Петре, а лишь особы высокого ранга.
Через год Ле Форт сообщает, что положение не стало лучше: «Личный интерес господствует над благом государства… Вся бдительность направлена только на опустошение казны…»
Императрица оказалась игрушкой в чужих руках. Увы, она не выдержала испытания властью.
С поразительной небрежностью, бездумностью Екатерина одаривала дукатами случайных людей. За малейшее внимание к своей особе награждала деньгами. Вокруг нее творились беззакония, о которых она ничего не хотела знать. Она перестала быть благодарной. Так, Феофану Прокоповичу удалось добиться ареста и смертного приговора для Феодосия Яновского, который короновал императрицу и помогал ей взойти на трон. Она заменила ему смерть ссылкой и забыла о нем. Она наградила другого своего соратника Дивьера графским титулом, но перед смертью позволила его арестовать, пытать, приговорить к избиению кнутом и ссылке.
Зато князь Ижорский, Александр Данилович Меншиков, получил от нее двести тысяч душ и никому не подчинялся. Он вознесся выше и Толстого, и Бутурлина, и Ягужинского. Голштинский герцог не только не пытался одернуть наглеца, но и подобострастно ему улыбался…
Постепенно Екатерина все реже устраивала многолюдные церемонии, предпочитая уединяться с фаворитами, например с красавцем Левенвольде, напоминавшим ей Виллима Монса. Она подолгу флиртовала с молодым Сапегой, правда, в конце концов предложила ему руку своей племянницы Скавронской. Сапега был женихом Марии Меншиковой, но с легкостью от нее отказался, получив столь лестное предложение.