– Может, лучше я спущусь? – предложила Соня. – Все‑таки, чтобы вытащить Патрика, нужна сила…
– Нога у меня, положим, сломана, но руки‑то целы, – подал голос Патрик. – И правда, пусть мадемуазель Софи поможет мне завязать веревки, а дальше уж я себе руками помогу.
Мужчины спустили Соню вниз, и она помогала Патрику сделать узел на поясе, а потом поддерживала, чтобы он смог разогнуться и подняться. Соню вытащили из ямы безо всяких трудностей.
Мужчины подставили Патрику свои плечи, чтобы довести его до повозки, но он неожиданно заупрямился:
– Погодите! Со мной уже всё в порядке. Разве что мадемуазель Софи перебинтует мне ногу, а вот Андре и Шарля я попрошу сходить к избушке и посмотреть, кто там заперт.
– Вы думаете, в хижине есть кто‑то?
– Есть. Я слышал плач – по‑моему, женский.
Ночью здесь всё так хорошо слышно.
– А может, это какой‑нибудь зверь? – боязливо сказал Шарль.
– Вряд ли зверь может молиться и призывать на подмогу господа нашего.
Шарль перекрестился и оглянулся на Андре.
– Человек в запертой хижине… А ведь… судя по всему, никого не было поблизости уже несколько дней.
– Я подумал о том же, – кивнул Патрик.
– Если этот человек сидит взаперти уже много дней, то несколько мгновений может ещё подождать, – остановила Соня мужчин, вознамерившихся идти к одинокой хижине. – Сначала вытащите из повозки попону, мой шерстяной плащ и расстелите на земле. Мы положим на них Патрика. Шарль, мы, кажется, брали с собой топор? Сруби тонкое деревце и расщепи его пополам – мне нужны две шины.
Мужчины удивленно переглянулись. Соне некогда было объяснять им, что, когда она ещё была девочкой лет четырнадцати, её покойная ныне матушка пригласила из полка её брата Николая лейб‑медика, и он два дня учил Соню, как в случае чего ухаживать за ранеными. Так что о том, как накладывать шины и делать перевязки, она успела узнать.
Патрика примостили у широкого ствола дуба, и Соня занялась его ногой, пока Шарль, прихватив топор, а Андре – нож, двинулись к хижине.
Соня вынула свой стилет, который, выходя из дома, всегда брала с собой, и распорола сапог, а потом и штанину на поврежденной ноге. Как Патрик ни храбрился, боль он испытывал нешуточную. Она смотрела на его бледное лицо, капли пота на лбу и приговаривала:
– Я осторожно, тихонечко, всё будет хорошо…
Нога распухла и посинела, и она про себя ругнула неведомого человека, запертого неизвестно кем в доме, так что им теперь приходилось ждать, когда мужчины вернутся, вместо того чтобы мчаться в Дежансон по возможности быстрее.
Холстину, которой была прикрыта корзинка с едой, она разрезала с помощью стилета на полосы и стала осторожно прибинтовывать самодельные шины к ноге. Перед процедурой она протянула Патрику фляжку с коньяком.
– Выпей, это смягчит боль.
– Ты мой любимый доктор, мой нежный ангел‑хранитель… Как я мог сомневаться в том, что ты меня найдёшь и вытащишь из этой проклятой ямы.
Надо же было мне так глупо попасться. Я даже нож оставил в седельной сумке, не говоря уже о том, что у меня во рту не было ни крошки…
– Ой, я совсем забыла! – Соня хлопнула себя по лбу. – Ода приготовила целую корзинку съестного.
– Ода сама до этого додумалась? – лукаво спросил он, глядя горящими глазами, как она выкладывает припасы на кусочек холстины.
– Я ей приказала.
Он отхлебнул из фляжки.
– Это какое‑то лекарство?
– Ода сказала, что коньяк.
– Он так странно горчит, что я подумал, лекарство. Наверное, оттого, что я слишком голоден.
Патрик жадно набросился на еду, но надолго его не хватило.
– Что‑то я совсем ослабел, – пожаловался он, бледнея на глазах.
– Ничего, скоро приедем домой, пригласим мадам Фаншон, она вылечит ногу…
Но Патрик её уже не слышал – потерял сознание.
Соня заботливо укутала его в свой плащ, подумав, что, скорее всего, он простудился, сидя в мокрой сырой яме. Ведь сегодня только первый день не шёл дождь и из‑за гор выглянуло бледное утреннее солнце. Там, на востоке. И если перевалить за одну гору, а потом за другую и идти вперед, на северо‑восток, через границу, а потом ещё через одну, можно добраться до Петербурга. Там уже холодно и, наверное, выпал снег, а ледяной ветер с Невы пробирается под одежду – сыро, промозгло… Но так тепло сердцу даже при воспоминании о холоде и сырости поздней осени на родине…
Из хижины всё еще никто не вышел. А что, если на мужчин напал кто‑то, огромный и страшный? Уж в чём Соня поднаторела, так это во всяких ужасных картинках, которые она рисует в своём воображении при любой возможности.