— Замолчите сейчас же обе!
Он хлопнул с силой по столу, и задрожавшие драгоценности жалобно звякнули.
— Зарубите себе на носу, раз навсегда запомните, и ты, Варвара, и ты, Наталья, — пока я жив, Тропинин никому не достанется.
Чем ближе день свадьбы Натальи Ираклиевны, тем напряжённее и упорнее работает Тропинин. Граф торопил его с окончанием портретов и даже ради этого освободил его от некоторых обычных занятий.
В мезонине большого дома Василию Андреевичу отведены две небольшие комнаты. Целыми днями копошится здесь Анна Ивановна, напевая маленькому Арсюше родные свои украинские песенки. Невольно прислушиваясь к звуку этих песен и вспоминая солнце и краски Подолии, работает Василий Андреевич в просторной и светлой мастерской. Две громадные картины расположились на стенах, одна против другой. Все члены графской семьи поместились на этих портретах. Графиня Наталья остановилась у стола, дошивая свою работу. Иголка уже воткнулась в материю, и вот-вот замелькают быстрые стежки.
Мадам Боцигетти, сухая старушка в плоёном белом чепце, кажется, шевелит спицами. Младшая дочь графа Вера провела пальцем по клавишам — и сейчас раздадутся звуки музыки.
Василий Андреевич отошёл в сторону, поглядел на фигуру графа, прищурился. Намедни Николай Семёнович Мосолов нашёл неудачным поворот тела Ираклия Ивановича, а он - тонкий ценитель и знаток искусства. «Ну, теперь, кажется, всё в порядке».
И как бы в ответ на его мысль раздалось в дверях:
— Молодчина, Василий Андреевич, сам граф собственной персоной не повернулся бы быстрей.
Мосолов, адъютант Ираклия Ивановича, был постоянным посетителем Тропининской мастерской.
В это время тонкая лесенка жалобно проскрипела под грузом чьего-то тучного тела.
— Никак их сиятельство жалуют сюда.
Действительно, в эту минуту в комнату входил Ираклий Иванович в сопровождении молодого незнакомого господина.
Гость оказался приезжим французом.
Граф считал своим непременным долгом всем посещавшим его показывать своё «сокровище», как он шутливо называл Василия Андреевича.
Остановившись у портретов, француз долго и внимательно разглядывал их.
— Запечатленные талантливой кистью художника, члены вашей семьи будут жить вечно, — француз приветствовал графа и затем, обратись к Тропинину на ломаном русском языке, восхищался его дарованием, говорил, что он от души рад познакомиться с ним и, что он завидует художнику, который может обессмертить своих друзей.
Очевидно, француз не совсем понимал характер отношений между Тропининым и хозяином дома.
Вечером того же дня, приглашённый хлебосольным хозяином откушать по-семейному, снова появился monsieur Гуаффье в графском доме.
В жёлтой гостиной собрались все члены морковской семьи. Наивничая и жеманясь, о чём-то беспрерывно щебетали молодые графини. Болтовня московских барышень наскучила гостю, и он, учтиво поддерживая разговор, внутренне позёвывал и бранил себя за глупо потраченное время.
Но вот широко распахнулись двери, и лакей провозгласил: «Кушать подано».
Облегчённо вздохнув при мысли о скором конце затянувшегося визита, Гуаффье подал руку графине Варваре и двинулся вслед за графом в столовую.
Тяжёлое великолепие стола поразило иностранца. На тугой ослепительно белой скатерти холодно поблёскивали серебряные тарелки, середину стола занимала огромная хрустальная ваза, поддерживаемая резвящимися серебряными амурами. Два огромных массивных канделябра были поставлены по краям; казалось удивительным, как стол не согнётся под тяжестью этих канделябров, тарелок, громадных блюд, наполненных всевозможными яствами.
Когда monsieur Гуаффье подошёл к своему месту, он увидел недавнего своего знакомца — художника.
— Очень, очень рад видеть мэтра в этом обществе. Прошу вас занять место рядом со мной. Вы мне доставите истинное удовольствие.
Экспансивный француз был действительно от души рад этой неожиданной встрече.
— Благодарю вас, сударь, покорно благодарю. . Покрасневший до корня волос, совершенно пунцовый Василий Андреевич бормотал слова отказа, не двигаясь с места.
Гуаффье, недоумевая и немного обидясь, искал глазами графа, который по странной случайности усаживался на тот самый стул, возле которого, как бы приросши к полу, стоял художник.
Граф, по видимому, был чем-то недоволен и даже как будто смущён.
Молоденькая графиня Вера с трудом удерживалась от смеха, а мадам Боцигетти казалась совершенно сконфуженной и взглядами умоляла свою воспитанницу не забывать приличий.
Неловкое молчание на несколько мгновений воцарилось за столом, и француз, ничего не понимая, как-то сразу обмяк и желал только одного, чтоб несносный визит поскорее окончился.
Улучив удобную минуту, Мосолов шепнул гостю, чтоб разъяснить происшедшее, что художник, чьими произведениями так искренно он восхищался, — крепостной человек.
Едва заметно пожав плечами, ничего не ответил monsieur Гуаффье адъютанту графа, но долго потом у себя на родине рассказывал о странных обычаях диких московитов, у которых знаменитые художники исполняют обязанности лакеев.
Поздно вечером граф велел позвать Тропинина. Тот вошёл и остановился у порога.
Граф, сидя у стола в мягком сафьяновом кресле, медленно повернулся к вошедшему. Несколько секунд помолчал, как бы обдумывая что-то, и, наконец, сказал коротко:
— Когда мы кушаем, Василий Андреевич, твоё место за стулом может занять кто-нибудь другой.
Тропинин нагнул голову и продолжал стоять на том же месте.
Но граф больше ничего не прибавил и, снова повернувшись спиной к Василию Андреевичу, продолжал прерванное чтение.
Карточная игра
— Ираклий Иванович, вам сдавать, — лицо Дмитриева при свете затенённых зелёными колпачками свечей кажется землистым, мертвенным, почти зловещим, и в голосе такие же зловещие, напряжённые нотки.
Ираклий Иванович глядит на пальцы своего партнёра. Бледные, гибкие, они точно впились в карты, и кажется графу, что карты выросли из пальцев Дмитриева.
Дмитриеву сегодня чертовски везёт. Несколько человек оставили свои столики, подошли к столу графа Моркова.
— Ваша бита.
— Ещё раз бита. — Дмитриев приписал что-то мелком на сукне. — Граф, ваш проигрыш равняется стоимости недурной подмосковной. Угодно продолжать?
— Сдавайте!
Граф медленно вытер лоснящееся красное лицо.
Пять-шесть завсегдатаев Английского клуба с любопытством наблюдали за карточным турниром Дмитриева с Морковым.
Морков ещё раз выбросил карту, и Дмитриев небрежно отбросил её, затем, вынув часы, проговорил равнодушно:
— Третий час. Пора кончать.
Ираклий Иванович грузно поднялся с места.
— Пётр Николааевич, я надеюсь завтра вас обыграть!
— Ваше сиятельство, я прошу вас немедленно уплатить ваш долг или…
В игорной комнате стало настолько тихо, что, казалось, посетители приросли к своим местам, окаменели, превратились в статуи, поэтому необычайно громко прозвучал голос графа, когда он повторил последнее слово Дмитриева:
— Или?
— Есть один способ, Ираклий Иванович, рассчитаться со мной, не платя мне долга, — отпустить на волю Василия Тропинина, и тогда не вы у меня, а я у вас буду в долгу.
— А? Каков?
— Какую штуку выдумал Пётр Николаевич!
— Ай да Дмитриев! — побежало по всем углам и закоулкам Английского клуба.
Граф стоял несколько мгновений в оцепенении, затем поднял глаза и, увидев насмешливые, ехидные взгляды приятелей и знакомых, повернулся к Дмитриеву, чтоб проститься, и прибавил:
— Дозвольте немедля, по возвращении из клуба, прислать вам свой долг, хотя бы ценой в подмосковную.