Однако Петербургская Академия призывала своего питомца, и Брюллову пришлось покинуть Рим.
И снова по пути Брюллова триумф сменялся триумфом. Из Одессы, куда он прибыл морем, он направился в Москву. И, несмотря на то, что Академия настойчиво напоминала художнику о скорейшем возвращении, Москва не выпускала его.
С волнением и радостью поджидал к себе Тропинин прославленного молодого художника. Все его немногочисленные, но близкие друзья — Егор Иванович Маковский, Ястребилов, Иван Петрович Витали, Дурнов и ещё несколько человек — собрались чествовать Брюллова.
Маленькая квартира наполнилась цветами: цветы в вазах и горшках, в кувшинах. Василий Андреевич расставлял вазы, декорировал стол, хлопотал, суетился.
— Ты, батюшка, кажется, старину вспомнил. Что же ты девушку позвать не можешь? Умаешься ведь…
— Нет уж, Егор Иванович, я всё хочу своими руками сделать. Когда-то я поневоле барам служил, а теперь хочу услужить достойному.
И Василий Андреевич, встряхивая всё еще бодрой, хоть и совсем поседевшей головой, продолжал хлопотать у стола. Анна Ивановна только руками всплескивала, не поспевая за мужем.
— Ишь, какой прыткий!
Наконец Василий Андреевич присел, любуясь убранством стола.
— Гляжу я на тебя, Василий Андреевич, и дивлюсь. Неужто ни капли тебе не досадно на молодого счастливца, которому одним разом достался всеобщий почёт, всемирная слава!
Тропинин поднял глаза на говорившего.
— Что ты, батенька, что с тобой! Гордость, радость, что о русском искусстве заговорила Европа, — не помню, кто нынче сказал: «Огонь Везувия и блеск молнии, похищенной с неба, заключённые в раму силою искусства, пробудили дремавшую к искусству публику…» Преклонение перед гением испытываю я, а ты зависть ищешь.
— Ну, не сердись, дружище.
— Ведь он пошутил, Василий Андреевич. Охота тебе слушать!
Раздавшийся в эту минуту шум в прихожей и голоса за дверью привлекли внимание собравшихся.
— А вот, кажется, он и сам пожаловал сюда. — И Василий Андреевич порывисто бросился к двери. Широко распахнув обе половинки и протянув руки, он горячо и радостно приветствовал молодого художника. Оживлённое лицо Брюллова было бледно. Оно, быть может, казалось ещё бледнее от густой волны рыжих волос и чёрного бархатного сюртука. Он был взволнован. Поклонившись, остановился. Тогда один из гостей, белокурый и юный, выступив вперёд, начал робко:
— Карл Павлович, позвольте приветствовать вас стихами, вам посвященными.
В комнате стало совсем тихо.
А голос молодого поэта, читавшего нараспев, становился всё громче, звучнее:
Белокурый поэт остановился, замолчал. Стало совсем тихо. Брюллов быстро, взволнованно протянул руку поэту, крепко сжимая её. И вдруг комната загудела. Зашумели отодвигаемые стулья, и все бросились к художнику, наперерыв приветствуя, поздравляя его.
Тропинин и Брюллов
Различные во всём — один баловень счастья, только что начинающий жить, другой изведавший все тяготы жизни, приближающийся к закату своих дней, — оба художника, Брюллов и Тропинин, сблизились сразу и горячо полюбили друг друга.
Не было дня, чтобы Карл Павлович не заехал к Тропинину, и Василий Андреевич беспокоился, не видя в назначенный час входящего Брюллова. Часто вместо того, чтобы ехать на званый обед, устраиваемый в его честь, Брюллов сюрпризом подкатывал к дому Тропинина, уверяя, что щи и каша на Ленивке вкуснее для него изсканных яств в домах знатных бар.
— Там меня как зверя заморского показывают, а у нас друг для друга душа нараспашку.
Всматриваясь в красивую, своеобразную голову Карла Павловича, Василий Андреевич загорелся желанием написать его портрет. Тропинин изобразил его с рейсфедером в одной и папкой в другой руке на фоне дымящегося Везувия.
Ведь и сам-то он совершенный Везувий, — говорил Тропинин, смеясь. Склонившись над портфелем, Василий Андреевич не слышал, как дверь отворилась и, в сопровождении верного своего приятеля, скульптора Витали, Брюллов вошёл в его мастерскую.
— А я снова вламываюсь и даже не спрашиваю, не надоел ли я вам.
Но полный восхищения взгляд Василия Андреевича, обращенный на молодого художника, красноречиво опровергал его предположение.
— Знаете, Василий Андреевич, что мы только что с Витали смотрели? «Гибель Помпеи».
Тропинин изумлённо поднял глаза.
— Жаль только, что вас с нами не было. Гуляли мы под Новинским. Видим, — балаган, а на нем надпись: «Панорама — Последний день Помпеи», а внизу маленькими буквами: «Мадам Дюше». Переглянулись мы с Витали и вошли. Не можете и вообразить себе, что за мазня! Просто карикатура какая-то! А мадам Дюше к нам:
— «Ну что, каково? Сам Брюллов ведь был у меня и сказал, что здесь освещения более, нежели у него».
— «Чудо!» — подтвердили мы и, расхохотавшись, бегом бросились оттуда.
— Надо бы эту шельму привлечь к суду за обман! Но Брюллов весело махнул рукой.
— Занятно в Москве… и хорошо. — И вдруг неожиданно замолчал. Не говоря ни слова, прошёлся раза два по комнате и остановился в задумчивости у окна.
Тропинин повернулся к своей работе, а Витали, стоя у мольберта, казалось, сравнивал портрет с оригиналом. Брюллов тихо проронил:
— И как уезжать-то не хочется! — и затем повернулся к Тропинину: — Вчера бродил по Кремлю и, знаете, Василий Андреевич, вспомнил Венецию, Успенский собор и святого Марка — та же древность, мрачность.
Василий Андреевич, оторвался от портрета.
— И поездил же ты по свету, братец ты мой!
— Да, Василий Андреевич, много поездил, много разных людей видал, а такого, как вы, не встречал!
— Что ты, голубчик! — замахал на него руками Василий Андреевич. — С чего это ты меня славить начал?
— Грустно стало, что покидать Москву надо… Василий Андреевич встал и подошёл к Брюллову.
— А что случилось, Карл Павлович?
Из Академии снова напоминание. Брюллов вынул из кармана пакет.
— А я вот возьму и не поеду. Останусь в Москве навсегда.
Василий Андреевич молча глядел на него.
— Стану у вас жить, Анна Ивановна!
Анна Ивановна поспешила на зов; вытирая руки о синий передник, оторвалась, очевидно, от работы.
— Возьмёте меня на хлеба?
Анна Ивановна вопросительно глядела на мужа, на Брюллова, не понимая, всерьёз ли он говорит.
— Шутит он, Аннушка, не останется он с нами. Его Академия зовёт.
— Нет, не шучу! Где ещё, кроме Москвы, найду таких друзей, найду такого человека, такого художника, как вы!
— Всей жизнью своей вы доказали, как дорого вам искусство. В несчастье вы были тверды, всегда чисты совестью перед собой, перед людьми и перед искусством, Василий Андреевич! — Брюллов вскрикнул так громко, что созерцающий его портрет Витали вздрогнул и Анна Ивановна, собиравшаяся выйти из комнаты, остановилась в дверях. — Я не могу остаться в Москве, вы правы. Но вы можете ехать со мной.