— Что ж, в сваты, Архип Иванович, выбираешь меня, что ли?
Старик в смущении заторопился.
— Намедни слышал я, что их сиятельство сказывали, что хлопочут за молодого человека; дескать, талантлив очень, многообещающий… Ведь ваш ученик, Степан Семёнович! Вы ему, что отец духовный… Напомнить бы хорошо президенту, чтобы не забыли, дел у них много, дел государственных…
Щукин махнул рукой:
— Ладно, обещаю! Что могу, — сделаю.
— Покорно благодарю, ваша милость. Старик закланялся уходя.
Захлопнулась дверь. Щукин большими шагами прошёлся по комнате.
«Талантливый мальчишка, нет слов». Закрыв глаза, он вспомнил выставочную работу Тропинина. Удивительная чёткость рисунка, сочность мазка, наблюдательность. .
Разговор с экономом подействовал раздражающе. Щукин ещё раз прошёлся по комнате, подошёл к столу. Нет, положительно он сегодня заниматься не будет.
Быстро одевшись, Степан Семёнович вышел на набережную. Ветер рвал платье. Дождь то затихал на мгновенье, то с новой силой начинал барабанить по стёклам и фонарям. Степан Семёнович уже пожалел, что вышел без необходимости в такую непогоду. Подумал было вернуться, остановился, оглянулся по сторонам и увидел выскользнувшего из дверей Академии небольшого человечка, мелкими шажками побежавшего вперёд по набережной. Щукин узнал профессора Алексея Егоровича. «Куда это его несёт нелёгкая?» — подумал он со злостью. Дождь, как бы из сочувствия раздражённому Степану Семёновичу, с особым усердием забарабанил по широким полям чёрной шляпы Егорова, — шляпа намокла, поля обвисли, образуя сзади желобок, по которому на спину резво сбегал ручеёк. Вид был комичный, и Щукин остановился с усмешкой, поджидая своего сослуживца.
— Куда это вы, Алексей Егорович, торопитесь?
— Туда же, куда и вы, Степан Семёнович: к нашему президенту, графу Александру Сергеевичу.
Щукин молчал удивлённо.
— Граф пригласил меня к себе. Между прочим, вероятно, речь зайдёт и о вашем ученике.
Щукин замедлил шаги, чувствуя, как гневный комок подступает к горлу. Об его ученике разговаривать будут и даже не считают нужным его пригласить, посоветоваться. «Хорошо-с!»
— Талантливый юноша оказался, да вот, бедняга, крепостной.
Щукин уже понимал, о ком идёт речь.
— Добрая душа наш граф Александр Сергеевич! Принял в молодом человеке живейшее участие. Вчера неоднократно повторял: «Жаль, что Тропинин принадлежит такому упрямцу, как Морков». Но ведь и на упрямую скотину, — прибавил он, нагибаясь к Щукину, — может быть управа. Ведь сама императрица Елизавета Алексеевна обратила внимание на юношу. Так-то, Степан Семёнович, — закончил он добродушно, — учи их, а они возьмут да хлеб и отобьют.
Щукин вдруг круто остановился.
— Знаете, надо ослами быть, чтоб в этакую погоду по графскому зову бежать киселя хлебать!
— Лошадей бы приказали, Степан Семёнович. За чем же дело стало? А по мне погодка недурна!
— Нет-с, слуга покорный. Я поворачиваю домой! Пожав плечами, поглядел Егоров вслед быстро удалявшейся фигуре Щукина.
«Белены, верно, объелся», — подумал он, спокойно продолжая путь.
Промокший до нитки, Степан Семёнович вернулся в свою квартиру в ещё большем раздражении, чем выходил из дома. «Вот подлая душа, этот Егоров! Наверное, знал, что я не зван к президенту, издевается! Хорошо же, — бросил он кому-то мысленную угрозу. — Без меня о моих учениках толковать! Поглядим-с! Придётся всё же считаться со Степаном Семёновичем».
Переодевшись во всё сухое, он быстро прошёл в кабинет, бросился к столу, открыл один ящик, другой. Отыскал маленькую шкатулку, порылся в ней и, найдя длинную, узкую бумажку, на которой стояло: «Каменец-Подольской губернии, Могилёвского на Днестре уезда. Д. Шалфиевка», положил её перед собой на письменный стол.
Как будто боясь, что он упустит момент и не сделает задуманного, Степан Семёнович торопливо очинил перо, так же поспешно достал из бювара листочек бумаги, и замелькали бисерные строчки:
«Милостивый государь, граф Ираклий Иванович! Почитаю священнейшим своим долго донести вашему сиятельству, что..»
Щукин остановился, прочитал написанное, остался чем-то недоволен, перечеркнул, разорвал листок и снова начал:
«Сиятельнейший граф.
Милостивый государь!
В изъявление моего к особе Вашего сиятельства высокопочитания считаю священнейшим своим долгом донести Вам, что принадлежащий Вам дворовый человек Василий Тропинин, обучающийся художеству под моим руководством, оказал в оном искусстве отменные успехи. Выставленная им работа признана достойной золотой медали и обратила на себя милостивое внимание весьма высоких особ. Сие обстоятельство вызвало толки о желательности выкупить из крепостной зависимости молодого художника, дабы дать ему возможность развернуть пышно и широко богом данный талант.
Желая единственно, чтобы Ваше сиятельство приняло милостивое удостоверение моей нелицемерной преданности, почитаю своей обязанностью присовокупить, что особы, обратившие своё внимание на. Вашего человека, суть не токмо высокие, но высочайшие! В рассуждение сего полагаю, что ежели бы сии особы к Вам обратились с просьбой об отпуске на волю Вашего человека, оная просьба была бы равна приказанию, а посему, милостивый государь мой, беру на себя смелость посоветовать Вам, поелику Вы не пожелаете лишиться Вашего крепостного человека, прекратить его учение в академии, призвать немедля к себе. Промедление может повлечь для Вашего сиятельства нежелательные последствия.
Донеся о том Вашему сиятельству, имею счастие пребыть с глубочайшим высокопочитанием к особе Вашего сиятельства, всепокорнейший слуга.
С. Щукин».
Глубоко вздохнув, как бы почувствовав мгновенное облегчение от мучительного состояния, давившего его весь день, поднялся Степан Семёнович со своего кресла, сделал в раздумье несколько шагов по комнате, обернулся, поглядел на стол: под зелёным колпаком на яркой белизне бумаги блестели чёрные строчки. Судорога на мгновение перекосила лицо Щукина. Он быстро вернулся к столу, протянул сжатую руку как бы с намерением схватить и скомкать бумагу, но остановился. .
Пальцы сами собой расправились. Щукин быстро нагнулся к столу и, отыскав конверт, запечатал письмо.
Тропинин уезжает
Куда ни оглянешься, назад ли, вперёд, вправо или влево, — повсюду лежит снеговая пелена. Мелькнёт изредка чёрный силуэт дерева, случайно выросшего у дороги, или высокая кровля бревенчатой избы, и снова на многие вёрсты лишь один снеговой покров.
Резво бегут лошади, торопятся увезти Васю прочь от Санкт-Петербурга, в неизвестную белую даль.
Размеренно падают рыхлые хлопья снега. Сугробы, вставшие по берегам дороги, пухнут, растут. Кажется Васе, что поднимется высокая снеговая стена, наклонится над возком и, рассыпавшись, задавит его.
Неправду пишут в книгах о том, что люди умирают от горя. Теперь он знал, — в жизни этого не бывает: ведь он жив до сих пор!
Помнит, как Щукин позвал его к себе и подал молча запечатанный пакет. Вася читал свою судьбу. Коротко приказывал граф, бросив учение, вернуться в деревню. Как-то странно глядел на него Степан Семёнович. Безмерную жалость, казалось, испытывал он к ученику. Прощаясь, горячо благодарил Вася за указания, которые он будет помнить всю жизнь. Степан Семёнович жал ему руку и молчал.
Варнек всхлипывал, как ребёнок, и молил простить, что несбыточными мечтаниями обманул его.
Накануне отъезда, запыхавшись, прибежал старый Пахомов, обнял дрожащими руками и уколол щетиной небритого лица. Наутро выглянула из открытой форточки заплаканная Машенька и долго кивала ему вслед.