Степан вновь приложился к фляге. Хмель не брал на морозе, но ощущение тепла было приятно. Мысли его потекли в сторону всего происходящего за последние сутки. Сейчас он остро жалел, что не мог покинуть все это время барина и потому испытывал дефицит информации. Что в городе погромы он понял, как понял бы любой другой человек на его месте, обладающий слухом и зрением, но не вполне представлял масштаб событий. Это раздражало. Степан чуял, что дело серьёзно, но насколько? Чем заняты его люди? В порядке ли лавки? Можно ли поживиться на этом бедствии? В последнем он был уверен, надеясь, что ещё успеет. Если беспорядки достаточно велики, значит награблено немало. А где разбой, там и сбыт, подчас за бесценок. Можно неплохо навариться.
«Не о том думаешь, — одернул он себя, — здесь и своя голова может висеть на нитке. Все планы пошли прахом. Или не все? Во всяком случае, требуется сесть и обдумать. Пока только следить остаётся, да плыть по течению. Вот так вот! Считал себя самым умным, заранее знающим, а оказалось, что роль своей личности в истории несколько преувеличена. Обидно дураком себя чувствовать. Словно пришел на спектакль, а там у режиссера „свое новое видение“. Но да ничего, ещё посмотрим кто лучший режиссер».
Обер-полицмейстер говорил себе после, что не испытывал подобного волнения со времен Бородино и взятия Парижа. Сергей Александрович лукавил. На деле, он никогда не волновался столь сильно. Бородино и Париж были в юности, когда смерть не страшила, а жизнь представлялась не стоившей ничего. Два десятилетия спустя все виделось в ином положении. Риск «потерять» годы беспорочной службы (подобно любому человеку чья карьера развивается только вверх, Кокошкин был уверен в безупречности своего послужного списка) давил его.
— Внутрь пойду я сам! — объявил он жандармским офицерам. — Если спустя час я не выйду, штурмуйте здание.
— Помилуйте, Сергей Александрович, — возразил старший за ним по званию, — стоит ли рисковать?
— Рисковать? Вы полагаете, что здесь есть какой-либо риск? В среде лучших людей империи? В чем же он по вашему заключается? — Полицмейстер скрывал за насмешкой смущение.
— Риск существует всегда, ваше высокопревосходительство, — с равнодушным упрямством отвечал жандарм, — здесь он хотя бы в том, что эти «лучшие люди империи» наверняка оскорбятся вашему стремлению провести следствие.
— Они тем более оскорбятся, зайти мы туда все разом, — заметил Кокошкин, — напротив, явление моё в одиночестве должно быть понято как уважение к присутствующим. Вы же, голубчик, разделитель на две команды и перекройте оба выхода.
Жандарм понял, что генерал прав. Уступать, однако, не хотелось.
— Головой рискуете, Сергей Александрович. Здесь ведь наподобие храма. Простите за сравнение.
— Ничего, тем более вы правы. Но я так решил. Иду один и будь что будет. Но если через час я не выйду…
— Всё понял, Сергей Александрович. Бог вам в помощь.
Жандарм отошёл от полицмейстера, занявшись распределением людей. Всего их было около трехсот. Кроме непосредственно жандармов, Бенкендорф смог найти подкрепление в виде инвалидных команд внутренней стражи. Отличало их особенная гордость от значимости собственной службы, что компенсировало насмешливое, в лучшем случае, к ним отношение прочих войск.
Кокошкин решительно направился к входу в собрание. Обыкновенно там стоял швейцар, а то и двое, но сейчас не было никого. Замерев на мгновение, Обер-полицмейстер быстро и мелко перекрестился, после чего резко открыл дверь и вошёл внутрь.
Чьи-то могучие руки подхватили его с двух сторон, зажимая так, что генерал не сразу сумел вздохнуть. Эти же руки повели, или, точнее, понесли его куда-то вправо. Ошеломленный Кокошкин не сопротивлялся, как-то сразу поняв, что вырваться из железной хватки не удастся. Двигались они быстро, почти бегом, так что опомнился генерал только когда его внезапно отпустили и он осознал себя стоящим перед открытой дверью ведущей в комнату из которой раздавались весёлые голоса.
— Сергей Александрович! Дорогой! Заходите, чего вы стесняетесь? — произнес один из них. Машинально поправив шпагу и сбившуюся перевязь, Обер-полицмейстер шагнул вперёд.
Увиденное не понравилось. Он почувствовал, как тело привычно вытягивается в струнку перед начальством.
«Три министра, судейский сенатор, воспитатель цесаревича, писатели. Ох, мать честная. А это что?!» — взгляд генерала зацепился за голову на подносе.