— Вы бы бросили пистолетик, барин, — как-то по-доброму, ласковой интонацией прервал молчание один из них, аккуратно сдвигаясь к Александру, — не ровен час, пальнете ещё.
Очередной выстрел сложил его пополам. Это Безобразов, понявший замысел разбойника, без колебаний применил оружие.
— Он не один! — воскликнул кто-то всем уже очевидное.
Пушкин, спокойно, словно находясь в тире, поднял пистолет и выстрелил в лицо стоящему против него мужику с непонятной острой штукой в руках. Тот упал. Не медля, но и не спеша, поэт направил второй пистолет на следующего. Но не успел он выстрелить, как мужик захрипел, держась за горло, из которого торчала рукоять ножа.
— Попал! — раздался из кустарника рёв доблестного вояки, сумевшего в очередной раз за день удивить поэта.
Пушкин прицелился в следующего, хладнокровно застрелив и его, в тот момент, как Безобразов вывалился из куста, с диким криком держа штуцер над головой.
— Ааааааааа! — вопил отставной гусар, наскакивая на попятившихся мужиков, никак не ожидавших подобного напора. Пушкин схватился за трость, намереваясь поддержать атаку, но нужды в том уже не было: Безобразов страшным ударом прикладом разбил голову очередного душегуба, а пара оставшихся на ногах резво повернула прочь от опасных «благородий», побежав куда быстрее, чем их могли преследовать.
— Хватайте ружья, Александр Сергеевич, — прорычал вошедший в раж ротмистр, — хватайте и на позицию. Мы им покажем!
Но показать им ничего не довелось, как на сцене театра боевых действий показались новые лица. Раздался очередной свист, долгий, протяжный, за ним прозвучал выстрел, судя по звуку — пистолетный, донёсся топот копыт, и за повозками, где всё ещё стояло несколько разбойников, на дорогу выехало четверо всадников. Первый из них, на роскошном вороном скакуне, в упор уложил кого-то из слишком осторожных представителей шайки, на чём всё сопротивление и было сломлено. Ошеломлённые внезапным подкреплением к «благородиям», осознавая, что дело не выгорело во всех смыслах, разбойники благоразумно укрылись в лесу кто как мог, бросив свои телеги и оставив поле боя.
Всадники мигом пронеслись мимо них, уже почти не обращая внимания на разбегающихся, направляясь прямо к нашим героям. Если бы Пушкина спросили, от чего он больше всего устал в тот день, он бы ответил, что более прочего устал удивляться. И что самым большим удивлением дня для него было узнать в возглавлявшем небольшую кавалькаду всаднике того самого странного человека, встреченного им по пути в Болдино, и уверявшего, что является его, Пушкина, крепостным.
Сейчас же этот человек напоминал скорее кентавра, держась на лошади верхом так, как это не бывает у крестьян. Доскакав едва ли не до самого Пушкина, тот соскочил на землю с ловкостью кошки, лихорадочно ощупывая поэта взглядом. Увиденное ему явно понравилось, ибо он закатил глаза к небу, и, отпустив длинную матерную тираду, подытожил:
— Живой. Ну и слава богу.
Глава 6
В которой Пушкин знакомится наконец с Кистенёвкой
— Ни себе хрена, итить твою в коромысло! — высказался Безобразов, после чего витиевато развил мысль, привести которую по форме полностью нет никакой возможности, но по содержанию скажем, что выражала она восхищение и изумление одновременно.
— Да уж, — иронично отозвался Пушкин, сам пряча немалое удивление, — живут же люди.
Степан же Афанасьевич погладил свою аккуратную бороду, стриженную на немецкий манер, что само по себе было странным до чрезвычайности, затем погладил живот, словно он выпирает для чести владельца, пошаркал немного ногами, похмыкал, и виновато подтвердил, что да, мол, живут.
— Окон-то, окон сколько! И все в стекле! А!? Сколько окон? — Безобразов допытывал Степана.
— Одиннадцать осей оконных, вашбродь. — ещё более смущённо сообщил Степан.
— Одиннадцать! воскликнул ротмистр. — Нет, вы полюбуйтесь, кузен, как ваши крепостные живут! Цоколь белокаменный! Пилястры! Пояс декоративный!! А это что за здание? Конюшня? Сколько лошадей держишь?
— Да двух десятков не наберётся, вашбродь, — как-то даже жалобно протянул Степан, но Пушкину почудилось, что мужик с трудом удерживает смех, — десяток да ещё девять, девятнадцать, стало быть…
Пётр закашлялся, тут же охнув и схватившись за ногу. Его порядком растрясло в дороге, и бравый воин страдал от боли. Оказалось, что вся его прыть, проявленная во время схватки с лесными душегубами, держалась лишь на гордости и мужестве, тогда как больная нога причиняла страдания, ставшие почти невыносимыми после победы, когда азарт схлынул и готовности погибнуть более не требовалось.