Дверцы экипажа распахнулись, и из него на снег вышли две женщины. Оскальзываясь, в страхе обе они, так же как и прохожие, склонились в глубоком реверансе.
— Зачем же, Ваше Величество Павел Петрович, город-то пугать, — горестно проговорил Бурса, и приспустил занавесь, — только хуже. От страха люди только больше глупостей наделают, а всё равно слушать указов никто не станет.
— Хорошо к тебе не зашёл, — злобно парировала Наталья Андреевна. — Понять не могу, за что он тебя так любит? Кстати, совсем забыла спросить тебя, Константин, что нам известно о твоём сводном брате? Я слышала, он должен сюда приехать скоро?
Бурса вернулся за стол, и крутил в руках пользованное расщеплённое перо. Листок бумаги лежал на столе, приготовленный для списка приглашённых, но не было написано ни строки. Он даже не обмакнул перо в чернила.
— Приезжает. Скоро, — подтвердил он. — Я рассчитывал найти в Новгородской губернии след Ломохрустова. Поговаривают, что в последний раз академика в тех местах видели. — Бурса бросил перо. — Но пока это не подтвердилось. Скоро должен воротиться, посланный мной с тайной миссией, один человек и думаю, мы всё узнаем.
— Что за человек?
— Видишь ли, Наталья, о моём младшем брате, в последнее время, ходят по городу ужасные слухи. Да что я тебе говорю, ты и сама знаешь. Так вот, я полагаю, что неплохо будет слухи эти проверить, и поэтому послал шпиона.
— А с чего ты решил, Константин, что он скоро приедет?
— Он прислал письмо.
— Давно?
— Я получил его вчера.
— Покажи мне письмо.
Наталья Андреевна, не поднимаясь с дивана, протянула руку, Бурса открыл средний ящик стола, вынул конверт и подал. Наталья Андреевна развернула листок и быстро пробежала его глазами. Почерк был крупный, но какой-то угловатый: «Не рискую доверить бумаге собранные мною ужасные сведения. Могу только сказать, что слухи, связанные с вашим братом, практически все подтвердились. Сам буду в Петербурге в конце января и всё доложу подробно. Но прежде, чем я приеду, у вас в доме, вероятно, появятся двое беглых крепостных людей. По происхождению они оба дворяне, были проданы в рабство с собственным отцом, и перенесли невероятные для человека страдания. Всему, что они расскажут вам, невзирая на невероятность рассказа, можно полностью поверить. Люди эти нуждаются в укрытие и защите. За ними погоня. Нижайше прошу посодействовать, я обещал им помощь. Не называю имён потому, что письмо это может попасть в чужие руки, по той же причине не подписываюсь».
— Если бы письмо это пришло вовремя, может быть, они бы остались живы. Ты знаешь, Наташа, сегодня меня посетил некий жандармский чин. Ну так вот, этот ротмистр, несмотря на то, что уголовного дела официально не существует, продолжает копать, ищет убийцу.
— Они же, кажется, замёрзли насмерть?
— Нет, предполагают, что они были отправлены.
— Ну, уж коли властям не донесли, а решили тихонечко отравить, то дело действительно серьёзное, — сказала, задумчиво возвращаю письмо Бурсе, Наталья Андреевна. — Хотела б я иметь точные данные об этом деле.
— Со дня на день мы их получим, — Бурса спрятал конверт в ящик стола и запер его на ключ.
Он взял перо, обмакнул в чернила и хотел уже было написать на листе первое имя, начав список приглашённых, но вдруг, сообразив что-то, повернулся к своей невежливой гостье. Он непринуждённо перешёл с братского «ты» на светское «вы», тем самым давая понять, что разговор между ними как членами тайного общества окончен.
— Да, совершенно позабыл, — сказал он, — попрошу вас, Наталья Андреевна, через неделю быть хозяйкой на приёме в честь восемнадцатилетия моей племянницы. Если позволите, я вас первой вынесу в список приглашённых.
За два дня до празднования восемнадцатилетия Анны Владиславовны, и отчаявшись получить официальное приглашение, Василий Макаров всё же решился. Решение, на этот раз, было трезвым.
«Приду-ка я к дядюшке и попрошу руки. Отца у неё нет, — размышлял он, пересекая улицу, и направляясь к четырёхэтажному особняку. — Приданое даёт он. К кому же ещё? Откажет? Конечно откажет, ни одного шанса у меня. Но даже и не имея ни одного шанса, я должен так поступить. Ей грозит опасность, и я приму любой позор, ни ради себя — ради неё. Иначе я трус и больше никто. Иначе сам себя уважать никогда уж не буду. А если чудо, а если он даст согласие? Пойду.