Выбрать главу

Однако то, что богачу Шереметеву было по плечу, для Федора Федоровича оказалось непосильным бременем.

Главапятая. Непонятное слово «Шарман»

Дуня, ног не чуя под собой, бежала на другой конец деревни к своей крестной Агафье Фоминишне. Может, выручит крестная, даст какую-нибудь одежку получше, поновее. Ведь стыд и срам в эдаком сарафане, как у нее, идти на барскую усадьбу хороводы водить!

Нынче в полдень к ним в избу влетела Глашка Никонова. Хлопнула дверью, остановилась посередке горницы, а слова выговорить не может. Бежала — задохнулась. Стоит, таращит глаза, только на конопатом остром носике веснушки ходуном ходят.

Мать и бабка сперва испугались даже. Мать спросила:

— Ты что? Аль случилась беда с кем?

Тут Глашка дух перевела и затараторила. Вот только-только приходил староста… Нет, не к ним, к Щелгуновым. Велел всем девкам собираться на барский двор. Барыня наказывала, чтобы нынче девки хороводы водили, чтобы песни пели, да чтобы повеселее. И сказал староста, чтобы собирались самые лучшие певуньи и плясуньи.

— И тебе приказывал идти, — сказала Глашка.

Дуня не поверила:

— Мне?

— Тебе.

— Да отколь же он меня знает?

— Отколь знает, того не ведаю, а сказал: чтобы была Чекуновых Дуняшка.

Дуня румянцем залилась: стало быть, так оно и есть! И ей надобно идти хороводы водить.

А Глашка Никонова, захлебываясь словами, давай дальше сыпать: приказывал староста Никита Васильевич, чтобы девки сбирались на двор возле амбаров. Как в сборе будут, он сам их поведет, куда барыня Варвара Алексеевна прикажут. И еще он велел, чтобы в самое праздничное нарядились — поцветастее, поновее.

Вот тут-то и хватились: в чем же Дуне идти перед барами пес пи петь и хороводы водить? Про будничный сарафан и говорить нечего — заплата на заплате. А в котором Дуня по праздникам в церковь ходит, тоже не больно завидный. Велела Анисья бежать дочери на тот край деревни к крестной Агафье Фоминичне. Крестная все же побогаче их. У нее, может, чего найдется.

И крестная выручила. Достала из большого резного ларя сарафан. Встряхнула как следует и раскинула перед Дуней.

— Хорош?

У Дуни сердце защемило: хорош? Глаз не отведешь, вот до чего хорош! Голубой. Подол красной китайкой обшит. А спереди от самого верха до самого низа — пуговки блестят. Круглые, будто ягодки золотые. А чуть стукнутся одна об другую — звенят.

— Ох, крестненькая… — не сказала, еле выдохнула из себя Дуня.

И ленту дала Агафья Фоминишна, чтобы Дуне в косу вплести. Атласную. Лазоревую. Не пожалела, не поскупилась. Однако же строго приказала:

— На речку сбегай. Лицо, руки получше отмой! — и дала Дуне рушник, желтыми петухами вышитый.

Дуня подхватила рушник, полюбовалась желтыми петухами и полетела на речку.

Отмылась дочиста. Вот уж воды не пожалела. Даже щеки пламенем разгорелись.

Агафья Фоминишна с пристрастием осмотрела Дуню. Сказала:

— Ишь ты!.. — и чуть приметно улыбнувшись, строго стала девчонку уму-разуму учить.

Бывалый человек Агафья Фоминишна. Не зря в господский дом еще при старой барыне была взята. Все знает наперечет. И что делать надобно. И чего делать нельзя. И как при господах ходить следует. И какой им поклон надобно отдать. И чтобы глаза без толку не пялить. Много всего наговорила Дуне.

Но Дуня хоть головой кивала, хоть ресницами то и дело взметывала, запомнить — ничего не запомнила. Только все на сарафан косилась, и сердце замирало: а вдруг да не сгодится? Ладно, если велик. Ну, а коли мал?

Но сарафан пришелся в самый раз. Словно бы сделан был для Дуни.

Потом крестная достала гребень. Сама Дуне косу расплела, сама расчесала и сама же снова заплела. Туго-туго. Волосок к волоску, Вплела лазоревую ленту, оглядела Дуню с ног до головы и промолвила:

— Теперь ладно!

Да еще лапти новые дала, да еще чистые онучи сняла с печи.

Спасибо ей. Такого век не забудешь!

Поклонилась Дуня крестной в пояс, из избы на улицу вышла. Идет охорашивается и ног под собой от радости не чует. Хоть бы кто на нее глянул — на такую разряженную.

А навстречу Глашка. Увидела Дуню, головой покрутила, всплеснула руками:

— Фу-ты ну-ты!

Со всей деревни согнали девушек на господский двор. Для такого случая все они нарядились в праздничное. У одних были цветастые платки на головах, у других — девичьи повязки, вышитые шелками, а у Натальи Щелкуновой — высокий венец, бисером разукрашенный. Небось из бабкиного сундука достала.

Но Дуне казалось, что краше ее ни одна девушка не наряжена. Пуговки-то на сарафане разве не загляденье? Звонкие, золотенькие…

Потом девушкам велено было идти в сад. Дуня — самая младшая — следом за всеми полетела вприпрыжку. Жутко ей было… Ох и жутко же! Но еще более того — брало ее любопытство: да как? да что? да чего?

Господа уже сидели на террасе, ждали. Стол перед ними был покрыт скатертью. И самовар стоял на столе. Надо быть, чай пили. Видать, с медовыми пряниками.

Рядом с барыней Варварой Алексеевной сидел приезжий барин. Всем девушкам было известно, что согнали их сюда, чтобы потешить именно этого приезжего нарядного барина. И еще рядом с барыней, по другую сторону, сидела барышня Евдокия Степановна. Все знали и то, что барышня недавно приехала из Москвы, где училась в пансионе.

Тут девушек вдруг оторопь взяла. Чего им сейчас делать? Петь или плясать? Может, хоровод затеять? Они топтались перед крыльцом, переглядывались, перешептывались, друг друга подталкивали и потихоньку хихикали, прикрываясь широкими рукавами рубах.

Дуне же, стоявшей позади всех, и петь хотелось, и плясать. Глаза у нее горели, а ноги, переступая от нетерпения, вот-вот готовы были пуститься в пляс.

Да что ж это такое? Почему девушки-то молчат? Почему песен не заводят? Но выскочить раньше других — этого Дуне и в голову не приходило.

Первой осмелела Наталья Щелкунова, девушка статная и красивая. Перекинув белокурую косу на грудь, она вполголоса сказала:

— Что ж это мы, девоньки, онемели разве?

Чуть выступив вперед, она затянула высоким сильным голосом:

Не пойду я в хороводы,Не нарву цветочков я…

Хор тотчас подхватил:

Калина ль, калина моя.Малина ль, малина моя.

Но запели девушки как-то недружно, вразброд, без охоты. Наталья недовольно оглянулась через плечо и повела дальше:

Не сплету из них веночков,Не увижу друга я…

Хор снова подхватил. А у Дуни сердце упало — да что ж это такое? Разве это пение? Неужто осрамятся девушки? И никто не услышит, какие они все голосистые, какие певуньи?

Поглядела Дуня на терраску, где господа сидят, увидела: барышня лобик наморщила, а взгляд такой, будто горькой полыни до отвала наелась; барин скучает, какой-то щеточкой ногти на руке прихорашивает, в их сторону и не смотрит; а у барыни брови нахмурились, рот задергался, видно, что готова разгневаться.

Не то чтобы Дуне захотелось перед господами выставиться — нет! — просто совестно ей стало за своих, за белеховских девушек. Сейчас она покажет, как они умеют!

И, перехватив у Натальи запев, она залилась звонко и весело:

Не всходи ты, месяц ясный,Не свети ты, день красной…

Голос ее чистый, как родничок в лесу, ясный, как песня малиновки на заре, зазвенел на весь сад. И вдруг встрепенулись девушки. Точно сразу согнали с себя и скуку и дремоту. Встряхнулись, приободрились, приосанились и подхватили:

Калина ль, калина моя…

Наталья без спора, словно так оно и быть должно, посторонилась, уступила Дуне место. И все девушки невольно расступились, а Дуня оказалась впереди, сияя блеском карих глаз, улыбкой, белыми зубами и смуглым своим румянцем.

И пошло, и пошло, и пошло у них развеселое веселье!