Сухой, лишенный чувства голос Марты напомнил мне что-то — что-то не из нашей жизни. Я хотел понять, что это, но она уже бросила трубку.
Геннадий Виссарионович был все так же бледен. Дрожащей рукой он налил себе из графина воды и выпил.
— Чего это вы испугались? — зло спросил я.
— Сердце… сердце немного прихватило.
Громко, на всю школу, зазвенел звонок. В учительской, куда мы вошли, стало тесно. Обычная учительская, обычные учителя… Я немного успокоился. Уже знакомый учитель физики поставил на стол игрушечный самосвал и негромко сказал:
— Какой хороший получился город, даже жалко его.
Пол под ногами покачнулся, потолок слегка вздрогнул, и от плывущей под потолком люстры обозначилась наискось к окну трещина. Кто-то из учителей язвительно спросил:
— А зарядом обычного типа они не могли обойтись?
Геннадий Виссарионович уже тащил меня за рукав.
— Пойдемте, пойдемте скорее!
— А что произошло?
— Видели город в кабинете физики? Они на него только что атомную бомбу сбросили… Шучу, конечно.
Уже миновав большой прохладный вестибюль, а за ним и двери на улицу, я краем уха уловил обрывок разговора двух младших школьников:
— Двести рентген, — говорил один. — Опять переливание крови всем делать будут.
— Если двести, то не будут — мало, — отозвался другой. — Триста, триста пятьдесят — вот тогда бы делали.
IX
На улице по-прежнему ни одного человека. Остановившись возле здания поликлиники, я обратил внимание на урну. С круглого ее бока свисали банановая кожура, обрывок газеты; вокруг полно окурков.
Значит, люди все-таки есть! Кто-то же съел этот банан, смял эту газету? Какие-то люди курили эти сигареты, и их было немало… Взгляд мой остановился на еще дымящемся окурке, не более минуты назад вбитом каблуком в асфальт.
Заглушив мотор и заперев свою машину, Геннадий Виссарионович довольно бесцеремонно втащил меня в высокие стеклянные двери и поволок вверх по мраморной лестнице, по пустому больничному коридору. Он просто вцепился в мою ладонь, не давая остановиться.
— Послушайте, да послушайте, вы! Куда вы меня тащите? — воспротивился я. — Или мы опаздываем на торжественный сбор больных?..
Он остановился, отпустил мою руку и резко сказал:
— Не сами ли вы хотели уложиться в два дня?
Здесь тоже не было видно ни одного человека. Некоторые двери заперты, иные, наоборот, гостеприимно распахнуты, но если в школе Геннадий Виссарионович чувствовал себя более или менее нормально, то теперь он откровенно нервничал. Он искал главного врача, и никак не мог его найти, а спросить было не у кого. В конце концов мне надоело без толку бродить по пустым кабинетам, и я уперся. После чего Геннадий Виссарионович отправился искать главврача один, предложив мне подождать в коридоре, на втором этаже.
Нетрудно было понять, что происходящее со мной далеко выходит за рамки обычной командировки, но разбираться во всем этом не было никакого желания. Сделав пять шагов по коридору в одну сторону, потом пять в обратном направлении, я опустился на стул. Воздух вокруг был спертым, напряженным — таким он бывает, когда в поликлинике собирается большая очередь. На стене, прямо передо мной, приколот план эвакуации в случае пожара, и слева от него — несколько плакатов по личной гигиене. Рядом с моим стулом были еще стулья, но на них никто не сидел. Правда, возникало впечатление (так криво и уютно они стояли), что люди вот только минуту назад все разом поднялись и ушли. Я понял, что пахнет потом, пахнет множеством замерших в искусственной неподвижности тел.
«Невероятно, но машины действительно великолепные. Пусть великолепные. Я все равно должен разорвать контракт. Пойду к этому лысому главному инженеру и буду настаивать. Скажу: что лучше полюбовно, чем через суд. Что я могу еще ему сказать? Не хотите по-доброму — воля ваша. Извините, но срок моей командировки кончается завтра».
Я вздрогнул, когда за дверью в кабинете врача кто-то громко застонал, и женский голос отчетливо произнес:
— Спасите, спасите меня, доктор!
После царящей вокруг тишины это было, как минимум, неожиданно.
— Помогите мне, доктор! — истерично и громко завопила женщина. — Помогите мне!
Я поднялся со стула, зачем-то пощупал его красное ледериновое сиденье — оно было теплым. Встал перед дверью, на которой висела обычная табличка: «Участковый терапевт». После минутного колебания я постучал. В причитающем женском голосе чувствовался неподдельный ужас.