— Семь минут в воздухе, — сказал капитан, надевая наушники.
— Что-нибудь нужно, Герман Степанович? Может быть, кофе?
— Нет, спасибо.
Самолет набрал высоту, и я вышла в салон. Не знаю зачем. Грустно мне стало. За иллюминаторами белое пространство. Все как обычно — только пассажиров нет. И вдруг я увидела цветок: белый тюльпан лежал прямо посреди прохода. Живой, похоже, только срезанный. Стебель еще влажный, капельки на листьях. Я поднесла его к лицу, вдохнула…
Запах оказался густым и сладким. Перед глазами всплыло розовое облако, а когда оно стало таять, я поняла, что сошла с ума.
Я увидела, что первый салон заполнен пассажирами. В креслах сидели дети. Ни одного взрослого. Патлатые, с грязными веселыми лицами, одетые в какую-то немыслимую рванину. Они громко кричали, бегали по салону и кидались друг в друга большими золотыми шарами.
Откуда все это?
Проводив один такой шар взглядом, я удивилась, как, брошенный детской рукой, он мягко прошел сквозь обшивку самолета, не оставив на ней ни дыры, ни вмятины. Уже в иллюминатор я увидела, как шарик растворился в белизне, обратился в золотую точку.
Меня толкнули в грудь. Прямо передо мной стояла женщина лет двадцати, бледненькая, волосы стянуты в пучок. В руке большой ржавый наган. Наган был направлен на меня.
— Раздевайся, — потребовала она. — Мне нужна твоя форма.
— Ты что, не видишь, Антонина? Она же нанюхалась! — крикнул детский голос.
Почему-то я подумала, что в салоне должен непременно оказаться тот самый пассажир с докторским саквояжем. Поискала глазами среди мечущихся и вопящих детей, но не нашла. Только мелькнуло в самой глубине прохода красное платье. Такое было на женщине, которой во время прошлого рейса стало плохо.
Все это было настолько странно… Я вела себя как во сне. Послушно расстегнула свою новую синюю форму. Сняла пилотку.
— Быстрее! — сказала женщина с наганом.
«Цветок!» — догадалась я.
Я протянула руку:
— Можно мне еще раз?..
— Хорошо! — сказал ребенок. — Пусть, понюхай еще!
Розовый туман растекался по салону вместе с запахом, и сквозь него я видела мечущихся детей. Дети перемещались все быстрее и быстрее. Контуры их смазывались, и там, где терялась ясная линия, рождалась рыжая полоска пламени. Мне стало жарко. Маленькие безбилетники смыкались в колышущуюся жутковатую волну, и она медленно накатывалась на меня. Самолет горел.
Я не успела даже закричать, потому что в следующую секунду пол ускользнул из-под ног и меня всю будто окунули в раскаленную бездну.
Целое мгновение я ничего не чувствовала, даже боли. Я ничего не видела и не слышала. Пустота вокруг. Вечная ночь. А потом опять увидела себя в воздухе. Я была на высоте нескольких тысяч метров. Но самолет исчез. Я сама была самолетом. Распластав руки, я летела, легкая, над землей. Как сверкающее облако, как рассыпавшийся фейерверк, как ядерная ракета. А со всех сторон кружили гигантские черные птицы.
Книга первая
Стационар
«Потом, утречком, написав аккуратно протокол, ты покажешь, что способен заглянуть в сверкающие очи непокорному зверю…»
Алан
I
У самого кресла мой саквояж расстегнулся — не выдержали старенькие замки. Выпали и разлетелись по широкой трубе салона, зашелестели по мелкому ворсу красно-зеленого ковра документы — пришлось собирать. Хорошенькое начало — перепутать всю документацию, еще не добравшись до места. Умение взять за глотку, вывернуть все наизнанку, доказать поставщику, что черное — это белое, выбить и отстоять — все это были не мои качества, так что отправили меня в командировку совершенно напрасно. Собирая под ногами пассажиров выпавшие документы, я почему-то думал именно об этом.
Кресло оказалось неудобным. Голову как следует не откинуть, колени уперлись в теплый металл станины. Наполняя воздух ледяной пылью, гудели кондиционеры. Я еще раз проверил замки саквояжа и осмотрелся. За иллюминатором, по правую руку, мелко дрожал, сверкая под солнцем, алюминиевый бок крыла. Черные лопасти винтов смыкались в круги.
Впечатление было такое, будто смотришь в подзорную трубу с другого конца. Ускорением меня слегка прижало к креслу, и, когда я вновь выглянул в иллюминатор, за круглым толстым стеклом все уже переменилось. Бетонная высокая стена аэровокзала, тонкие высокие решетки, отражающие солнце, огромные окна, бегущий по гладкому полю красный жук микроавтобуса — все исчезло, и все осталось на месте. Аэровокзал выглядел как маленькая серая коробочка, похожая на пачку сигарет, микроавтобус превратился в красную точку — горячий уголек, прожигающий ткань серого летного поля.