Трагично.
- Ладно, пойду помогу Лиззи. Так где тарелки-то?
- Я, правда, не знаю, - ухмыльнулся Кайло, потягиваясь. Тарелки они будут искать, а как же. Пара, которая вместе восемь месяцев, а жената всего три, точно в чужом доме займутся не поиском тарелок. Они были в том безумном периоде, когда каждая поверхность воспринимается, как новый вызов, а в его доме таких поверхностей полно. Нетронутых.
Он, прикрыв глаза, посмотрел на свой дом, который располагался в одном из элитных пригородов Лондона. Ультрасовременный. Почти весь стеклянный. Острый. Агрессивный даже. Просто как он сам. Кайло гордился тем, что не выбрал какое-то старинное поместье, а остался беспощадно честен к самому себе. Допрыгнув до верха, он не стал изображать из себя «старую» кровь.
«Щенок всегда знал своё место», - подумал он, рассматривая всех своих друзей на поляне. Кто-то занимался барбекю, кто-то - столом, где-то носились дети. Он был рад, что собрал всех просто так, просто потому, что давно не виделись. Теперь здесь они создавали красивую картинку красивой жизни, о которой никто не смел мечтать.
Красивой, пустой бессмысленной жизни.
Красивый дом, в котором не звучал смех. Дом, внутри которого было полно света, который, однако, не доставал до жившего там чудовища. Дом, ждущий когда его разбудят. Мужчина, потерявший на это надежду. Спиленное в саду дерево, как страшная тайна. Разбитые в погребе бутылки, как признание в беспомощности.
Кайло закурил. Дом ему было, действительно, очень жаль. Он словно подвел его. Купил, обустроил – больше под вкус Рей, наверное, чем под свой – но тот так и остался необжитым. Мужчина рассмеялся. Надо же, он даже надежд дома оправдать не смог.
Точно, что красивая, пустая бессмысленная жизнь.
Без семьи, без сердца, без цели.
Кому она такая, бессмысленная, нужна? Прав был Палпатин - безродных щенков нужно было топить, когда те ещё были слепыми. Меньше вреда. Все равно они не сумеют обрести себя.
- Кайло, дружище, здорово, что ты нас собрал, - Кардо плюхнулся на шезлонг рядом. – Ты как? В норме вообще?
- Да, а почему я должен быть не в норме? Ты снова испортил мясо? А… Викрул тебе рассказал, что я в курсе об ухажере Рей. И что тут такого? Немного сердит, что вы все знали, но… но какая разница? Слушай, я, правда, отлично себя чувствую. Просто встреча с Рей выбила меня из колеи. Я же думал, мы никогда и поговорить не сможем, привык жить без неё, а тут все эти страсти… смешно сказать, даже на секунду подумал, что смогу снова завоевать её… - он умолк. Смешно ему не было с этой надежды. - Все прошло, я снова один и наслаждаюсь этим. То было как затмение. Выздоровел.
Кардо смотрел на улыбающегося друга и не верил ему. Он не знал, за какой грех так расплачивается Кайло, но точно был уверен, что сейчас тот лжет ему. Глазами, жестами, словами. Он не был в порядке. Сидел здесь, в этом крутом особняке, и как чужой смотрел на них всех. Как будто бездомный, который ночью заглядывал в окна чужих домов и жадно следил за чужим счастьем.
Внезапно Кардо понял, что никогда ещё не видел Кайло Рена таким потерянным, хоть тот и пытался улыбаться, будто всё было отлично. Но не успел ничего спросить ещё - друг поднялся и направился к Ушару, чтобы помочь тому с барбекю. Глядя, как он, весь в черном, суетится, Кардо показалось, что он видит призрака, который вот-вот растает.
***
Шив Палпатин любил музейную ночь, которую сам и учредил – единственную ночь в году, когда вся элита разных слоев общества собиралась в Лондонской Национальной Галерее. Выключались камеры, открывался алкоголь стоимостью в годовой бюджет небольших стран, выставлялись картины из частных коллекций, деньги на благотворительные цели делались из воздуха. Рушились репутации. Создавались новые подпольные союзы. Ночь, полная надежд и возможностей.
Почти сказочная. Только более земная и грязная, потому что Золушка шла на бал за любовью, а здесь все упиралось в борьбу за власть и влияние. Кто больше заплатит, кто покажет картину поинтересней, у кого её украдут до утра… Если девочка, задержавшаяся на балу, потеряла одну только туфельку, то утром из Национальной Галереи можно было выйти голым. В метафорическом смысле. Для этого здесь были покерные столы, под которыми делались нелегальные ставки. И люди, торговавшие чужими секретами.
Ночь грехов, взлетов, падений, становлений.
Ночь, когда возможно всё. Почти новогодняя. Только среди мая. И без магии. Только за деньги.
Шив Палпатин, находящийся здесь, словно на троне, улыбался, наблюдая за всем происходящим. Ходил. Жал руки. Изучал. Прислушивался.
Его внучка все время была где-то рядом. То танцевала вальс с премьер-министром Франции. То обсуждала с нынешними собственниками поместья Петрюс прошлогодний урожай Мерло. То о чём-то шепталась с частным детективом – последнее Палпатину не понравилось, зачем ей был детектив?
В целом, он мог гордиться Рей - она была самым дорогим украшением вечера, стоившим дороже всех картин, включая даже те, которые сегодня здесь вышли из тайных частных коллекций. Сверкающая. Скромная. Приковывающая взгляды. Улыбающаяся. В тёмно-синем платье в пол и с открытой спиной. Ни капли пошлости. Красивая и холодная, как северное сияние.
Без чудовища, которое могло бы выползти и утащить её, что странно. Потому что чудовище тоже было приглашено на бал, но, похоже, предпочло спиваться где-то в темноте. Или снюхиваться. Палпатину было все равно, как там залечивал раны Бен Соло.
Напрягся бывший Королевский атторней только раз – когда началось традиционное состязание пианистов. Это была аукционная часть вечера, в которой участие принять мог каждый желающий. Принцип был прост – кто-то играет, публика платит деньги. Такой вот способ потешить тщеславие и заняться благотворительностью.
Когда-то Шив Палпатин это придумал для своей Рей. Она всегда играла в конце – хозяйка вечера, как никак. Всегда изящная, милая, трогающая всех своим исполнением и огромными, горящими глазами. После того, как девушка бросила музыку, он всегда искал её в момент, когда начинались соревнования. В первый год Рей ушла. Во второй лишь побледнела. В третий стояла рядом и даже обсуждала что-то. Сегодня же она, вертя в руках бокал-флейту со своим любимым Шатонёф-дю-Пап – игристым для властных и элегантных - смотрела с вежливым любопытством, будто никогда и не играла сама. Даже заплатила сто тысяч за довольно посредственное исполнение Лунное Сияние Деббюси, при этом странно, загадочно улыбаясь. От пианиста в подарок она получила бутоньерку. Это тоже была традиция. Тот, кто играл, обязательно одаривал чем-то своего «спонсора».
Часто бутоньерками или невинными поцелуями в щеку не обходилось. Но Рей всегда держала дистанцию.
Когда за рояль начали садиться профессиональные пианисты, ставки возросли. Этой ночью самым дорогим оказался Шопен и молодой американский виртуоз. Благодаря одному из меланхоличных этюдов благотворительный фонд Палпатинов пополнился на четыреста тридцать тысяч.
Вот вроде и ночь не совсем законная, зато сколько денег пойдет потом на благотворительность. Все хотели сегодня купить себе индульгенцию.
Когда пианист встал, к шикарному Фациоли абсолютно спокойно подошла Рей. Ослепительно улыбнувшись деду и отдав тому свой бокал. Села. Спокойно заиграла. Кто-то, кто помнил в ней пианистку, улыбнулся. Кто-то открывал для себя сурового барристера с новой стороны. Но Рей было все равно, она играла, как будто вырывая музыку из самой себя.
Для кого-то, кого здесь не было. Для кого-то, кого она уже давно перестала ждать.
Палпатин смотрел на внучку, будто впервые её видел за семь лет. Она была так хороша, так вдохновлена. Но ведь она не была все так же влюблена?