— Лейтенант Козак, вы действовали правильно.
Козак, конечно, надеялась когда-нибудь услышать от Гарольда оценку своих действий, но никак не ожидала, что он выска-
— То, что вы чувствуете, ничем не отличается от того, что происходит с каждым вторым лейтенантом, впервые вернувшимся из боя. Нет, бывают, конечно, отдельные личности, которые рвутся в первый бой как наї праздник, а выйдя из него, ни о чем не задумываются. Но таких мало, и они опасны. Поймите, и в Уэст- Пойнте, и в армии забили вам голову массой самых разных идей и теорий о войне и роли командира, с которыми и в мирных условиях не так-то легко разобраться. Мы можем научить вас обращаться с оружием и с людьми, которые вам подчиняются, и приблизив учения к боевой обстановке, помочь вам понять, что такое война. Все это так. И, тем не менее, ни училище в Уэст- Пойнте, ни армия — никто и ничто не смогут подготовить вас к тому моменту, когда в вас начнут стрелять, и вы увидите, как рядом гибнут люди — ваши люди.
Поскольку Нэнси ожидала, в лучшем случае, допроса, то поначалу слова Гарольда принесли ей желанное утешение. Но постепенно она начала задумываться: а может, это обычная болтовня, стандартное напутствие, которое каждый лейтенант получает после первого боя: "Все в порядке, малыш, продолжай в том же духе"? Пожалев, что она так легко уступила Керро инициативу, Козак спросила, что ощущал он сам после первого боя.
Откинувшись на спинку стула, капитан скрестил ноги и сложил сцепленные руки на животе. На лице его мелькнула легкая усмешка, и он проговорил:
— А знаете, мы с подполковником Диксоном как раз говорили об этом перед тем, как я пришел к вам. Мой первый бой... — Гарольд поднял взгляд на Нэнси, и улыбка его стала шире. — Мне повезло, что он случился в разгар войны, а не был одиночным событием, которое, к тому же, телевидение разнесло по всей стране, — он помолчал. — Даже сегодня, спустя столько лет, вспоминая об этом, я не перестаю удивляться, как мне удалось остаться живым самому и не угробить весь взвод.
Улыбка на лице капитана внезапно погасла. Встретившись с ним взглядом, девушка уловила в его глазах холодную пустоту. А когда Керро заговорил, голос его звучал ровно и монотонно, не выдавая ни чувств, ни переживаний:
— Это был ночной парашютный десант. Нам предстояло захватить аэродром. Прыгать пришлось с высоты ста пятидесяти метров. Я находился в воздухе меньше двух минут, но они показались мне вечностью. Я со всего размаха рухнул на бетонную полосу и здорово ушибся. Несколько минут мне даже не удавалось отстегнуть лямки парашюта. Представьте: лежишь в самой гуще перестрелки, вокруг — грохот взрывов, вспышки трассирующих пуль, крики офицеров и сержантов, стоны раненых. Твой взвод где-то, во тьме и хаосе, ведет бой. А ты валяешься на земле не в силах ни сесть, ни встать, потому что дал маху, выполняя простейший элемент десантной подготовки — неправильно приземлился.
Гарольд снова замолчал, глядя в потолок, и несколько раз глубоко вздохнул:
— В эти секунды я чувствовал себя самым безмозглым, самым неумелым, самым бездарным куском дерьма из тех, что по воле Всевышнего оказались на земле, — он покачал головой. — Ни до, ни после того боя я не ощущал ничего подобного.
Когда он снова взглянул на девушку, она заметила, что глаза капитана влажно блестят, будто в них стоят непролитые слезы. Но она знала, что он сейчас далеко и не видит ее. Перед его мысленным взором встают совсем другие образы, навечно высеченные в его памяти страхом и отчаянием.
Так же медленно и размеренно Керро продолжал свой рассказ, тщательно подбирая слова, — не для того, чтобы произвести впечатление, а стараясь воздать должное тем давним событиям:
— Той ночью мы потеряли своего командира. У него не раскрылся парашют, и он разбился насмерть, упав на бетонную полосу. Его тело нашли только утром. А я потерял своего первого солдата, чернокожего парнишку из Джерси. Он пошел в армию, чтобы вырваться из трущобной жизни и преступной среды. Эл- лис Джонстон не отличался особым умом и не был образцовым солдатом. По правде сказать, порой он становился просто невыносимым. И все равно это был мой солдат, а я его потерял. Его разнесло на части из двадцатитрехмиллиметрового зенитного орудия, пока я корчился от боли на взлетной полосе, пытаясь прийти в себя.
Упираясь локтями в колени, Керро выставил вперед указательный палец и наставил его на лейтенанта. Продолжая говорить, он будто расстреливал ее в упор автоматными очередями:
— Сегодня, задним числом, я знаю, что никак не мог предотвратить смерть Джонстона. Он приземлился в трехстах метрах от меня и еще не успел освободиться от парашюта, как его уже убило снарядом. Будь я рядом с ним, меня убило бы тоже. Так уж случилось. Но такая логика для меня не стоила гроша ломаного, когда на следующий день я смотрел, как командир взвода собирает то, что осталось от Джонстона, в пластиковый мешок. Мне понадобилось три года, чтобы окончательно понять: в том, что с ним случилось, моей вины не было.
Неожиданно капитан подобрал с пола папку и встал:
— Джонстон был солдатом, и знал, что под этим подразумевается. И то, что случилось с ним на войне, случалось со многими — и до, и после него. И я тоже об этом знал. Виргинский военный институт, Форт-Беннинг и все обучавшие меня офицеры и сержанты вдолбили мне это в голову. Я знал, что люди умирают, знал, что сам могу умереть. Все это я понимал. Но тогда, глядя на останки человека, который доверился моему умению повести его в бой, я чуть не плакал от отчаяния. Все лекции по принципам командования, все известные примеры знаменитых "героев", которые одерживали великие победы, вся боевая подготовка не смогли помочь ни мне, ни рядовому Элли- су Джонстону. Только он был мертв, а я — нет.
Внезапно Гарольд замолчал: он вдруг осознал, что стоит не над останками Джонстона, а рядом с лейтенантом Козак, и рассказывает ей о теперь уже далеком прошлом. Она слушала с бесстрастным выражением, за которым скрывалось с трудом сдерживаемое волнение. Только он пришел сюда не для того, чтобы читать ей лекции и рассказывать истории из прошлого. Его единственная задача — убедить ее переписать рапорт. Керро не знал, удалось ли ему убедить лейтенанта. Впрочем, это не так уж важно. Ему удалось другое — извлечь из своего прошлого воспоминания, которые он считал навеки погребенными. Не имея ни сил, ни желания продолжать разговор, капитан бросил папку с рапортом Нэнси на стул, на мгновение задержал на ней взгляд, потом обернулся к девушке:
— Лейтенант Козак, принимая во внимание ситуацию, в которой вы оказались, вы справились отлично. Вам нечего стыдиться и не о чем сожалеть. Я бы посоветовал вам сделать так, как предлагает подполковник: переписать показания, убрав из них все слюни, сопли и прочий вздор, придерживаясь только фактов.
Керро подошел к двери, открыл ее и остановился, оглянувшись на лейтенанта:
— Если вы хотя бы наполовину тот офицер, каким я вас считаю, вы перепишете рапорт. — С этими словами он вышел, а лейтенант Козак осталась сидеть на смотровом столе. Слезы стекали по ее щекам и впитывались в торчащие из ноздрей ватные тампоны.
Стоя на южном берегу реки, Гуахардо наблюдал, как саперы, повисшие на веревках на опасной высоте, готовят мост к взрыву. Один из них, вынимая из заплечного мешка подрывные снаряды, прикреплял цх к перекрестным балкам и прогонам, которые поддерживали идущее поверху моста железнодорожное полотно. Покончив со взрывчаткой, он осторожно доставал из отдельного мешка капсюли-детонаторы и укладывал их поверх зарядов. Идущий следом напарник соединял капсюли проводами. Это была нелегкая задача. Ответвления проводов, отходящие от главной лиЬии и ведущие к детонаторам, должны быть одинаковой длины, чтобы заряды по всему пролету взорвались одновременно. Предстояло разрушить несколько пролетов, и было необходимо, чтобы первым взорвался дальний от взрывателя пролет, а за ним, — все остальные, по очереди. Иначе сотрясение от взрыва и летящие обломки могут повредить провода и снаряды не сработают.