– А вам, я смотрю, не терпится улизнуть куда-нибудь, – осуждающе заявил Треклесов.
– Вам, бескрылым бюрократам, не понять души художника, – возразил шутовским тоном Фалалей, – а мы, творцы, мыслим образами. Живыми образами. А если надо, то и мертвыми.
– Для вас, господин Черепанов, у меня тоже поручения есть, – бросила Ольга, не реагируя на призывы отпустить сотрудников на заупокойную службу. – Сегодня в два часа, уже скоро, в редакцию явится женщина интересной судьбы.
– Как фамилия? – живо откликнулся Фалалей, среди многочисленных добродетелей которого способность мгновенно перескакивать с предмета на предмет занимала не последнее место.
– Фамилию не знаю. Она провела молодость в Сибири. Ее осудили по политическим мотивам.
– Не мое, – возразил резво Фалалей, – я политикой не занимаюсь.
– Погодите, не перебивайте. – Ольга встала и уперлась ладонями в треклесовскую столешницу. – Дама была любовницей самого народовольца Морозова. Понимаете, куда я клоню?
– Понимаю, – подхватил Фалалей, – а у Морозова была жена… Но я не понял, где совершился факт измены? В Шлиссельбурге, что ли?
– Вот, дружочек, вы и выясните, – ласково предложила Ольга. – И бежать никуда не надо.
– Простите, госпожа Май, у меня еще один вопросец. – Фалалей прищурился и закусил верхнюю губу нижними зубами, кривыми и редкими. – Дамочка из бомбисток?
– Вроде бы. Что-то говорила о кальции и купоросе, – попыталась припомнить госпожа Май, – но боюсь напутать, в химии я не сильна.
– И я не силен! И я! – Фалалей потер ладони. – Но сам вам сейчас такую бомбу представлю, что закачаетесь!
– Что за жаргон, милостивый государь? – строго глянул поверх очков Треклесов. – Выбирайте выражения. Вы не в конюшне.
– Ах, оставьте ваши благоглупости, Антон Викторович, – замахал на Треклесова обеими руками Фалалей, – вы-то небось уже и денежки жертве приготовили?
Ольга Леонардовна резко выпрямилась, в ее глазах сверкнул недобрый огонь.
– Выкладывайте!
Фалалей приобнял угнетенного Самсона, дружески похлопал его по плечу. Затем плюхнулся на свободный стул и закинул ногу на ногу.
– Что бы вы без меня делали, дорогие мои? Да знаете ли вы, что попались на удочку известной мошеннице? Мне Пряхин говорил и другие, что ходит по редакциям одна такая самозванка, зарабатывает деньги на имени Морозова. Еще бы, он своим «Откровением в грозе и буре» всех с копыт сбил! Сорвал с катушек! Сам Священный Синод возроптал!
– Я все знаю, – объявила гневно Ольга Леонардовна, ни одним мускулом не выдавая своей промашки, – потому вас и призвала. Женская интуиция меня не подвела. Куда эта негодяйка наведывалась?
– «Мир божий», «Божье слово», «Русское богатство», «Вокруг света»…
– Антон Викторович, звоните немедленно, – велела госпожа Май и позвала: – Данила! Данила!
Старик возник на пороге молниеносно, будто его войлочные опорки приводились в движение невидимыми гермесовыми крылышками.
– Вот так и живем, Самсон Васильевич, – завела нравоучительный монолог Ольга, – в окружении преступников и мошенников. Никому не можем доверять. Верно, в провинции нравы чище, и люди не так изъедены пороком…
Когда Треклесов опустил трубку на рычаг телефонного аппарата, она прервала свой печальный монолог.
– Все истинно, – подтвердил он, – была в «Божьем слове», про купорос и Морозова говорила.
– А еще хвасталась, что лекции Менделеева в Москве слушала, – с горечью сообщила Ольга Леонардовна.
– Менделеев? В Москве? – Фалалей захохотал. – Ну и фантазия у дамочки! Менделеев там никогда не был! Положительно она мне нравится. Горю нетерпением ее лицезреть!
– Хватит паясничать. – Ольга притопнула ногой. – Данила, там на моей половине вещи, я собрала их для этой оборванки, мне не жалко. Но на порог ее не пускай. Вытолкай вместе с вещами взашей.
Данила исчез. Фалалей встал и самым серьезным тоном произнес:
– Требую вознаграждения. В виде свободы на сегодняшний день.
– Неужели так хочется побывать на отпевании? – спросила Ольга.
Самсон по ее голосу понял, что ей сейчас неприятно видеть рядом с собой свидетелей ее ошибки.
– Не угадали, – ухмыльнулся Фалалей, – надеюсь увидеть в церкви господина Либида… Что-то давненько он не навещал редакцию.
– Никак соскучились? – вклинился в разговор Треклесов.
– Соскучился. Он всегда вызывает у меня обострение памяти: самые смешные анекдоты вспоминаю. Хотите, расскажу один? «Я тебя умоляю, – говорит жена мужу, – перестань красить усы. – А что, неужели так заметно? – На тебе – нет, но на шее нашей горничной – да!»
Все натянуто посмеялись.
– Как мне с вами поступить? – с притворной обреченностью вздохнула Ольга. – Три дня до выхода следующего номера, а материалов еще нет. Даю последний шанс. Но не вздумайте преследовать Эдмунда. Полагаете, я не знаю о вашем сговоре? Эдмунд сегодня едет в Думу.
Самсон энергично закивал головой в знак согласия.
– Ура! – закричал Фалалей, подскочил к госпоже Май и принялся быстро-быстро осыпать поцелуями ее узкую ладонь.
Потом отпрянул, рухнул на колени и стал обцеловывать подол ее платья. Смягчившаяся госпожа Май выдернула край подола из его рук и отступила к окну.
– Идите уж, – махнула она рукой, изображая легкую досаду, – хотя вас отпускать вдвоем опасно. Неровен час, во что-нибудь влипнете…
– Будьте спокойны, благодетельница вы наша, – Фалалей вскочил и стал подталкивать Самсона, – верну вам ваше сокровище в целости и сохранности. Хорошая смена идет следом за нами, старыми волками пера.
Он выскользнул за дверь и уже не слышал, как Треклесов обозвал его пустобрехом.
Поторапливая Самсона и шипя, что надо пошевеливаться, пока мучительница не передумала, Фалалей скатился по лестнице и выскочил на улицу…
– Ну не свиньи ли мы, братец? – спросил он самокритично Самсона, поправляя у него на шее сбившийся шарф. – Свиньи как есть. Только в сюртуках и костюмах. А она царица, подлинная Цирцея. Чем меня и восхищает. Ей бы в царских покоях блистать. А она жертвует собой, все силы на просвещение направляет.
Над головами их было чистое синее небо. Солнечные лучи скользили по заснеженным крышам, дрожали на снежных шапках, покрывавших оконные карнизы, дверные козырьки, приворотные тумбы. Ослепительная, искрящаяся белизна резала глаза. Воздух, против обыкновения, был сухой, словно солнце выпарило всю влагу с городских улиц. Скрип галош торопящихся прохожих, гомон воробьиной стайки у кучки свежего навоза на мостовой звучали приятной музыкой. Самсон чувствовал себя вырвавшимся наконец из тюрьмы, в которой просидел сто лет.
Фалалей углядел извозчика, и журналисты со смехом забрались под меховую полость. После пережитого в следственной камере Самсон перестал бояться извозчиков.
Путь к церкви был довольно долгим, и Фалалей указывал вверенному ему провинциалу на монументальные сооружения, церкви, дворцы, особняки, сыпал названиями и фамилиями, не забывая об анекдотах и байках.
На окраине города, за улицей, название которой было легко запомнить – Бочарина, в окружении обнаженных, черных деревьев стояла деревянная церквушка. Однако Фалалей не стал заходить в нее, объяснив Самсону, что боится встретить в церкви Римму, которой он наврал про свою связь с покойной Елизаветой.
Сунув извозчику деньги и велев ждать Самсона, чтобы потом доставить его прямо в редакцию, Фалалей вмиг улетучился.
Самсон, сняв шапку, перекрестился на куполок с крестом и ступил под низкие церковные своды. Сквозь узкие окна настойчиво пробивались солнечные лучи, они придирчиво исследовали золоченые серебряные оклады, позолоченную резьбу алтаря, бронзовые паникадила и, смешавшись с отсветами восковых свечей, растворялись в низком помещении, согретом теплом свечей, лампад, дыханием прихожан. Он перекрестился еще трижды на алтарь, купил в притворе свечу у служки и шагнул вперед.