Отец Доминик не мог сказать ничего, что удивило бы меня больше и в то же время было бы более естественно, более соответствовало бы духу отца.
– Твой отец был обаятельным человеком, – продолжал отец Доминик. – Он обладал – как бы поточнее выразиться? – образным чувством юмора и использовал его даже тогда. Он с ухмылкой поведал мне, что однажды Бог послал к его лодке настоящих, живых русалок, и это, подчеркнул он особо, было несомненным знаком, что, когда он будет умирать, ему следует сидеть в кресле, держась поближе к ним… – Отец Доминик посмотрел на мать. – Он хотел сидеть в кресле ради Нелл, потому что это святое место. Предполагалось, что я буду выступать в роли священника, совершающего богослужение, – ты понимаешь, руководить его смертью, совершить последние обряды, а затем отпустить грех Нелл и всем остальным. Сначала я сказал ему «нет». И стал последней препоной.
Я все еще пыталась воссоздать смерть отца: переменить декорации и соответствующие им чувства. Вообразить, как он сидит в русалочьем кресле, не отрываясь глядит на мать, медленно погружается в кому. Спала ли я, когда все это происходило? Заходил ли он ко мне в спальню, чтобы попрощаться? Передо мной возникло отрывочное воспоминание, подобно маленькому зеленому плоду, который никогда не созреет: я открываю глаза и вижу стоящего рядом с моей кроватью отца. Серпантин, который он сделал мне тем вечером, лежал, побурев, на прикроватном столике, и я видела, как отец протянул руку и коснулся его.
«Папа?» – Голос у меня был сонный.
«Ш-ш-ш… Все в порядке».
Он опустился на колени и, просунув под меня руку, прижал к груди, моя щека терлась о жесткий воротник его вельветовой рубашки. От него пахло трубочным табаком и яблоками.
«Джесси! Моя маленькая Юла».
Я была уверена, что слышала его приглушенный плач. Он тихонько повторял мое имя на разные лады, снова и снова, прежде чем опустить меня на подушку в запутанный мир моих снов.
Я всегда знала, что подобные вещи происходят. Ребенком я каждый раз нараспев произносила свое имя, и оно разносилось над безлюдными болотами. Просто до сегодняшнего дня я не понимала, что все было точно так же, как в ночь его смерти.
Я сидела, ухватившись за края стула и стараясь сдержаться.
– Почему вы передумали? – спросила я отца Доминика.
– Джо был настроен решительно. И действовал не только обаятельно, но и хитро. Он дал мне понять, что лишит себя жизни в любом случае, с моей помощью или нет, но что для Нелл будет гораздо лучше, если буду присутствовать именно я. Я понял, что могу держаться догмы и повернуться к нему спиной или принять участие в чем-то ужасном и неизбежном и излить на это малую толику милосердия. Я решил, что в данной ситуации попытаюсь помочь.
Я уже собиралась сказать самоочевидное – что сборище вокруг священной реликвии и отпущение грехов в конце концов не так уж и помогло матери, но откуда мне было знать? Возможно, в противном случае ей не удалось бы сохранить и остатки рассудка.
– А лодка? – спросила я. – Он хотя бы на ней был?
Шем, который и слова не вымолвил с тех пор, как мы собрались, посмотрел на меня красными, воспаленными глазами:
– Был. Я собственными руками отнес его на его старый «крис-крафт» и положил внутри. Он был пришвартован у моего причала.
«Морская Джесс».
Мне внезапно пришло в голову, что участие Шема потребовалось не потому, что он был близким другом, а потому, что он знал, как взорвать лодку так, чтобы это напоминало несчастный случай.
Шем посмотрел на мать, будто спрашивая, стоит ли ему продолжать. Последние несколько минут она притихла, ушла в себя, съежившись на своем стуле.
– Нелл?… – спросил Шем, и она кивнула.
Шем глубоко вздохнул. При выдохе подбородок его дрожал.
– Джо уже залил в бак бензин и привязал штурвал так, чтобы лодка сама вывела его в бухту. В ту ночь, положив его в лодку, я завел мотор и поставил на нейтралку, пока отсоединял электрокабель. Потом поставил мотор на десять миль в час и отвязал канат. Когда море стало неспокойным, свободный конец кабеля стал раскачиваться и дал искру. Лодка взорвалась, не пройдя и двухсот ярдов.
– Но зачем такие сложности, просто чтобы добиться видимости несчастного случая? Глупо как-то.
Мать сверкнула на меня своим издавна знакомым воинственным взглядом:
– Для твоего отца это было главное. Он хотел, чтобы все было именно так ради тебя, поэтому не смей говорить, что это глупо.